– Мишке? – хмыкнул Антон. – Ну-ну… Успехов вам!

Полоска света по-прежнему лежала под дверью Мишиной комнаты. В другой ситуации Вера, конечно, удивилась бы, что ребенок не спит всю ночь. Но сейчас ей было не до этого.

– Миша! – позвала она. – Ты не мог бы мне открыть?

В ответ не донеслось ни слова. Но Вера расслышала, что Миша подошел к двери.

– Миша, – сказала она, – мы сейчас уезжаем.

– Ну и уезжайте, – наконец раздалось из комнаты. – Я-то при чем?

– Мы надолго уезжаем. На неделю. И Гриша, и Антон.

– Дело ваше.

– Но… А ты как же?

– Я не поеду.

Вера хотела спросить, почему, хотела привести какие-нибудь доводы… Но из-за двери донеслись удаляющиеся шаги. Щелкнул выключатель. Погас свет. Заскрипела кровать.

Вера медленно отошла от Мишиной двери. И чуть не столкнулась с Антоном, который вышел из своей комнаты со спортивной сумкой в руке.

– Я готов, – сказал он. – Пойду Гришку потороплю, а то три часа будет свои книжки перебирать.

«В конце концов, он остается не в тайге, – подумала Вера. – Что я могу сделать, если он не хочет?»

И, тряхнув головой, чтобы прогнать ненужные сейчас мысли, она пошла вслед за Антоном в детскую.

Глава 9

– Круто у вас! Практически таун-хаус.

Антон стоял в эркере и восхищенно рассматривал открывающийся оттуда вид на палисадник и фонтан, освещенные первыми рассветными лучами. Вера улыбнулась. Эркер с лесенкой, палисадник и фонтан производили неизгладимое впечатление на всех, кто ожидал увидеть обычную городскую квартиру.

«Грише точно понравится», – подумала она.

Гриша уснул еще по дороге, в машине. Когда Вера внесла его в Тимкину комнату, он на секунду открыл глаза и спросил:

– Это волшебный дом, да?

И сразу уснул опять.

– Когда мы в Сирии жили, у нас типа такой же квартира была, – сказал Антон. – Только попримитивнее, конечно.

– Папа в Сирии работал?

– Не-а, отчим. Мать с ним семь лет жила. Он строитель был. То в Сирии работал, то в Египте. И в Ираке еще. Потом она с ним все-таки разошлась, и мы обратно в Москву вернулись.

– Но Гриша же сказал, что мама умерла, – растерянно проговорила Вера.

Ей трудно было представить, что ребенок мог выдумать такое. Но вот же Антон говорит…

– Это его мама умерла, – объяснил Антон. – Его и Мишкина. А моя живая, – добавил он с подростковым цинизмом. – Только я от нее свинчиваю по возможности. Она, правда, ничего мне не запрещает, не то что отец. Но скучная очень. К тому же на сериалы подсела конкретно. А квартира однокомнатная. Чего мне, тоже про ее Хосе-Антонио целыми днями смотреть? Поэтому я к отцу сваливаю. Ну, не только поэтому, конечно. Вообще…

Что «вообще», Вера уточнять не стала. Она уже понимала про Антона достаточно, чтобы догадаться об этом без объяснений.

– Если хочешь, я тебе прямо здесь могу постелить, – предложила она. – В эркере. Вот это кресло в кровать раскладывается. Мой папа любил здесь сидеть. Или у фонтана. Он говорил, когда вспоминаешь, многое зависит от того, откуда ты смотришь на свою жизнь. Из этого эркера, он говорил, ему хорошее вспоминается.

– Вы это Гришке завтра расскажите, – улыбнулся Антон. – Он про всякое такое любит. Отец, я подозреваю, тоже. А я не понимаю, – грустно шмыгнув носом, сказал он.

– Ничего, – успокоила его Вера. – Ты на папу в другом похож.

– В чем? – тут же заинтересовался Антон.

– Не скажу. Должны же в жизни оставаться какие-нибудь загадки. Все, Антошка, все разговоры после сна! Честно говоря, я дико устала.

– Еще бы! – хмыкнул он. – Даже я устал. – И добавил с почти нескрываемым восхищением: – Я таких, как вы, никогда не видел.

Постелив Антону, Вера ушла к себе в спальню. Ее постель была раскрыта – она ведь уже собиралась ложиться, когда позвонил Тим. Неужели это было всего несколько часов назад? Вере показалось, за эти часы она прожила целую жизнь. Вообще-то она не любила красивых преувеличений, но сейчас никакого преувеличения не чувствовала.

У нее не осталось сил даже на то, чтобы принять душ. Она разделась и сразу легла.

И впервые за всю эту ночь подумала о Павле. То есть она и до сих пор думала о нем, но как-то… В связи с чем-нибудь. С делами его сыновей, с разными приметами их повседневной жизни. А теперь все эти мысли исчезли и остался только он. Все, что она прежде лишь угадывала в нем во время коротких, ничего не значащих встреч, все, что увидела в его сыновьях, – все это воплотилось вдруг в человека настолько живого, что его невозможно было представлять себе отвлеченно. Его можно было только любить.

«Но так ведь не бывает, – подумала Вера почти со страхом. – Невозможно любить прекрасный образ. Это глупо, мне же не шестнадцать лет. Да я и в шестнадцать такой дурой не была!»

В том, что это невозможно, она не сомневалась. Но именно это с нею и происходило.

«С третьего взгляда, – подумала она. – Я влюбилась в него с третьего взгляда».

От этой мысли она почувствовала такое счастье, какое чувствовала только в детстве, когда они с Сашкой прибегали с улицы и вдруг оказывалось, что папа вернулся из командировки, и он подхватывал их на руки сразу обоих, прямо на бегу, как только они, все в снегу или в летней пыли, врывались в квартиру, и мир менялся мгновенно, приобретал какой-то невиданный размах от того, что они с Сашкой смотрели на этот мир с высоты огромного папиного роста…

Это воспоминание соединилось в Верином сознании с другим – как Павел смотрел на нее тогда в кафе, и улыбка с какой-то осторожной недоверчивостью, даже робостью трогала его губы. И эти глубокие, лучами расходящиеся черточки на его губах… Она почувствовала, что счастье подхватывает ее, будто на руки, становится бескрайним и безбрежным, как сон… Сон окутал ее, закачал, затуманил голову…

И вдруг сон исчез, словно его холодной водой смыло. Вера не сразу поняла, почему это произошло. А когда поняла, то мгновенно села на кровати. Она почувствовала себя так, как будто именно сейчас, в эту минуту, могло произойти что-то такое, чего потом уже не исправишь, – что-то необратимое.

Вера оделась за полминуты – она даже не помнила, что натянула на себя.

Утро только набирало силу, и улицы были еще почти пусты. От Хорошевки до Митино Вера доехала за те же полчаса, что и ночью.

Квартира Киора встретила ее такой тишиной, как будто в ней не было ни души. Это мертвое молчание дома, в котором в полном одиночестве остался ребенок, показалось Вере таким жутким, что мурашки пробежали у нее по спине. Она вдохнула поглубже, чтобы успокоиться, и прошла в кухню. Там горел свет, хотя за окнами давно было светло.