– Ничего. Я от плохого сна слово знаю.

– Какое? – Он едва нашел в себе силы улыбнуться.

– Куда ночь – туда и сон. Скажу слово, и все пройдет. Спи, мой родной.

«Я такого не знал. Может, это счастье и есть? Нет… Не сбылось счастье, не сбылось…»

Это было последнее, что он подумал, засыпая. Но впервые эта мысль, которая приходила ему так часто – о несбывшемся счастье, – не была для него мучительной.

И погружаться в воспоминания, из которых сплошь состояли его сны, было легко и спокойно, потому что он чувствовал под своей рукою тихое Машино дыхание.

Глава 12

Игнат с детства знал, что мир огромен.

Конечно, из-за Белого моря, которое лежало перед его глазами с рождения как непреложное свидетельство безбрежности мира. Море питало его сердце и разум еще тогда, когда он не бывал дальше деревенской околицы, а Мурманск, в который ходили на промысел взрослые мужики и парни, казался ему краем света.

Живой интерес к разнообразию мира не угас в нем и теперь, когда он убедился в этом разнообразии на собственном опыте.

Высшее техническое училище Игнат закончил в числе лучших, и его сразу послали продолжать учебу – сначала в Норвегию, а потом и во Францию, и в Германию, в Берлин. Он подходил для этого по всем статьям – и по способностям к инженерному делу, которые оказались у него недюжинными, и по происхождению. Впрочем, с происхождением была заминка: все-таки оно было не пролетарским, а крестьянским.

– Не из кулаков, конечно. Однако подкачал ты, Ломоносов, – с простотой казарменной шутки попенял ему секретарь райкома партии, выносивший окончательное решение о том, как будет развиваться дальше его биография. – Не мог твой папаша рабочим быть?

– Умер он, – стараясь не поморщиться от идиотизма этой шутки, ответил Игнат. – Давно. Я еще мальцом был.

– Это нам известно. Нам про тебя вообще все известно, – многозначительно заметил секретарь. – А что ты, товарищ Ломоносов, можешь сказать по существу своего брака? – Игнат молчал. Он ожидал этого вопроса, но отвечать на него не собирался. – То-то! – Партиец поднял вверх указательный палец. – Родителей мы себе, понятное дело, не выбираем. А выбор супруги – это, так сказать, наша личная инициатива. И ты, как сознательный трудовой элемент, мог бы подойти к этому с большей ответственностью. На лишенке жениться – это как? Что молчишь?

– А что говорить? – пожал плечами Игнат.

– Ладно, – хмыкнул секретарь. – Это я так, в порядке индивидуальной беседы по душам. Характеристики на тебя из вуза хорошие. В плане инженерных способностей. А это сейчас, в ходе индустриализации СССР, наиболее весомый факт. Поэтому посылаем мы тебя, товарищ Ломоносов, в Норвегию на стажировку. Имей в виду, если хорошо себя зарекомендуешь в плане приобретения необходимых для строительства социализма знаний, поедешь учиться в Германию. Большое будущее перед тобой откроется! – торжественно заключил он. – А насчет супруги… Ежели она тебя из длительных командировок не дождется, можешь считать, повезло тебе.

Игнат с трудом сдержался, чтобы не врезать партийному секретарю по самодовольной роже. Будь это сразу после его приезда в Москву из деревни, врезал бы обязательно. Но с тех пор много воды утекло.

Собеседование в райкоме происходило вечером, и домой Игнат вернулся поздно. Он думал, что Ксения уже легла, но из-за ширмы, которой был отгорожен ее уголок в комнате, пробивался свет настольной лампы.

Она не вышла ему навстречу – Игнат сам заглянул за ширму. Склонившись над столом, жена расписывала фарфоровое пасхальное яйцо. Тоненькая кисть скользила золотом по ярко-голубому полю, и казалось, Ксения держит перед собою какой-то совсем особенный, только ей принадлежащий мир.

Наверное, тень от Игнатовых плеч загородила свет лампы. Ксения подняла глаза. Они были туманны. Как будто она не вернулась еще из того мира, который сама создавала движениями кисти и в который была полностью погружена.

– Игнат!.. – сказала она, словно удивилась его появлению.

Но уже через мгновенье иномирный туман в ее глазах развеялся. Игнату показалось, в них мелькнуло мимолетное сожаление из-за того, что надо уходить из того мира в этот, обычный.

– Игнат! – повторила она. – Ну, что?

Она знала, что муж пошел сегодня на собеседование по норвежской стажировке, и волновалась за него. Она не была безразлична к его делам. То, что лежало между ними невидимой стеною, вообще не было безразличием.

– Ничего, – пожал плечами Игнат. – Через три дня еду.

– Господи, неужели! – воскликнула Ксения. – А я уж думала…

– Ну что ты думала? – Игнат подошел к ней, успокаивающе коснулся ее руки. – Я же тебе говорил: не о чем волноваться.

– Ты и сам не веришь в то, что говоришь, – тихо сказала она. – Ты и сам прекрасно знаешь, что все для тебя непросто. Из-за меня…

– Перестань, Ксёна, – поморщился Игнат. – Давай лучше поужинаем. Ты и не ела, наверно.

Когда Ксения была увлечена работой, она могла не есть, не спать и не помнить ни о чем, включая существование мужа. Но он был на нее за это не в обиде. В глубине души Игнат понимал: ему даже легче, когда жена забывает о его существовании. Тогда он не чувствует с ее стороны не только внимания, но и того болезненного надрыва, которым с самого начала был отмечен их брак.

– Сейчас поужинаем, – кивнула Ксения. – Для тебя мясо есть.

– А для тебя?

– Нынче Петровский пост. Расскажи же, как все было? О чем тебя спрашивали?

Меньше всего он хотел рассказывать о сегодняшней беседе кому бы то ни было и уж тем более жене. Ему было противно об этом вспоминать.

– О рабочем движении в Норвегии.

– А оно там есть? – усмехнулась Ксения.

– Не знаю, – поморщился Игнат. – Пришлось сказать, что есть.

Расспрашивая мужа, Ксения быстро накрывала на стол. Комнатка у них была маленькая, не то что в «Марселе». Игнат вообще вспоминал «Марсель» часто, и главным образом потому, что видел, как потускнела, словно съежилась его жена, когда им пришлось оттуда уехать. Здание на углу Петровки и Столешникова переулка понадобилось под солидное учреждение, и немногочисленных жильцов расселили. Игнату с женой выделили комнату в коммуналке у Преображенской заставы – неподалеку от тех мест, где он жил в бараке, когда только-только приехал в Москву и нанялся на стройку.

Ксения восприняла переезд с покорностью, но и с такой тоскою, что Игнат опасался за ее здоровье.

Он сел к столу, придвинул к себе тарелку, на которую было выложено вареное мясо, аккуратно нарезанное и политое каким-то соусом. Ксения сидела напротив и смотрела, как он ест. Лицо у нее было печальное.

– Что ты, Ксёна? – не выдержал Игнат. – Ты поела бы хоть что-нибудь.

– Тяжело тебе со мной… – тихо сказала она. – Ты глубоко, глубинно со мною несчастлив.