– Да что ты вдруг! – Он в сердцах бросил вилку. – С чего ты взяла?
– Я это чувствую. Да ты и сам это знаешь. Только убеждаешь себя, будто это не так. Зачем, Игнат?
– Что – зачем?
Он опустил глаза. Она обезоруживала его своей печальной прямотою.
– Зачем держаться за то, чего нет? Добро бы тебе была от меня хотя бы польза. Но ведь и этого нет. И зачем же я тебе? Только ходу тебе не даю. Ведь это чудо, что тебя за границу посылают! При такой-то жене… Думаешь, они всегда будут так снисходительны?
– Перестань, прошу тебя, – сердито сказал Игнат. – Сто раз я это слышал.
– Но ведь это правда.
– Ксёна, я через три дня уезжаю. – Он бросал слова резко, будто камни. – Возможно, надолго. После Норвегии – в Берлин. Это на учебу уже, на год, не меньше. Зачем ты сердце себе рвешь? Какого мне от тебя нужно ходу? Думаешь, я столицу приехал покорять, как прадед пятиюродный? С голоду вся семья подыхала в деревне, вот и приехал! Будто сама не знаешь.
– Знаю, – тихо проговорила Ксения. – Прости… – Она тряхнула головой, словно надеялась прогнать этим из своего голоса тоску, и сказала, стараясь, чтобы голос звучал бодро: – Отсюда кажется, что в Европе все близко, все возможно, правда? Кажется даже, что ты и Звездочку сможешь увидеть. Где-то она теперь?..
Игнат промолчал. С тех пор как Эстер уехала в Прагу, прошло пять лет. Но каждый раз, когда он слышал ее имя – Ксения вспоминала ее часто, со всей безмятежностью чистой любви, – сердце у него сжималось такой же болью, как тогда, на Брестском вокзале.
Он не верил, что такое может быть. И если бы вдруг вздумал рассказать об этом кому-нибудь из знавших его по учебе или по работе, то и никто бы в это не поверил. Слишком уж не вязалась с ним такая непонятная чувствительность, со всем его характером, да и с обликом не вязалась.
– В Праге, наверное, – пожал плечами Игнат. – Вряд ли я ее увижу.
– Она была бы тебе лучшей женою, чем я, – вдруг сказала Ксения.
Игнат едва не подавился мясом.
«Ты что, ты о чем?» – чуть не спросил он.
И хорошо, что не спросил. Наверняка этот вопрос прозвучал бы фальшиво, а Ксения чувствовала любую фальшь, как птица бурю.
Она встала из-за стола и принялась стелить постель.
– Я выйду, покурю, – сказал Игнат.
– Да, конечно.
Он долго курил на лестничной площадке у окна, унимая стремительный сердечный бег. Прекрасные блестящие глаза угадывались в перекрестье оконных рам, и манили, и бередили несбывшимся счастьем…
«Что же ты? – с тоской спросил Игнат. – Зачем же ты… так? Раз все равно ничего невозможно? Уходи лучше».
Он часто вот так вот спрашивал ее о чем-нибудь, но она никогда не отвечала. Она только делала каждый раз то, о чем он просил. Сейчас он попросил, чтобы она ушла, – и она сразу исчезла. И сердце его сразу сжалось такой тоскою, по сравнению с которой померкли прежние горести.
Он затушил окурок в пустой консервной банке и вернулся в комнату.
Свет был выключен. Ксения была уже в постели. Игнат разделся в темноте, лег рядом с ней. Она подвинулась, давая ему место. Она никогда не угадывала, сколько места ему потребуется на их общей кровати – наверное, потому, что кровать была для него узка. Или по другой какой-нибудь причине.
Игнат нашел в темноте ее руку, погладил. Рука дрогнула под его ладонью. Ему показалось вдруг, что Ксения ждет близости.
«Да нет, вряд ли, – подумал он. – Никогда она этого не ждала, с чего бы сейчас?..»
За пять лет брака он привык к тому, что эта, ночная часть семейной жизни едва ли не тягостна Ксении. А ему… Близость с женой лишь обостряла ту жалость, которую он чувствовал к ней, и делала для него еще более очевидным, что он не чувствует к ней ничего, кроме жалости.
И зачем была эта тягость и эта жалость? Игнат старался не только не отвечать на этот вопрос, но даже не задавать его себе. А что до этой вот, телесной стороны жизни… Он был уверен, что она ничего для него не значит.
Но другой вопрос, тот, что недавно задала неизвестно кому Ксения, он задавал снова и снова. Только не себе он его задавал…
«Где ты? – спрашивал он. – Может, правда тебя увижу?»
Ксения коснулась рукой его груди. Потом рука ее скользнула ниже, погладила его по животу. Игнат вздрогнул.
– Что ты? – машинально спросил он.
И сам расслышал в своем голосе удивление.
– Ничего. – Ксения поспешно убрала руку. – Спи. Ты устал. И скоро уезжаешь.
В ее словах не было логики. Но спросить, почему она их вдруг произнесла, было уже невозможно. Она быстро отодвинулась к стене и отвернулась. Игнат замер, прислушиваясь к ее тихому дыханию.
Все было не так в его жизни. И все не могло быть иначе. Это он знал так же твердо, как Эстер когда-то знала, что должна уехать. Обстоятельства, которые вели их обоих к тому, к чему привели теперь, были неодолимы.
«Увижу тебя, – уже не вопросительно, а ясно и твердо подумал Игнат. – Чего бы ни стоило – увижу».
Его желание увидеть Эстер становилось тем определеннее – не сильнее, а вот именно определеннее, отчетливее, – чем дольше он находился в Германии. После норвежской стажировки Игната в самом деле направили учиться дальше, сначала на три месяца во Францию, а потом в Берлин. И год, прожитый в немецкой столице, убедил его в том, что это желание – не прихоть и не блажь, а насущная необходимость.
Игнат не обращал внимания на мелкие подробности жизни. Когда во время его редких приездов в Москву сотрудницы в управлении, куда он был направлен на работу, спрашивали, какие шляпки носят теперь в Париже, он затруднялся с ответом. То есть он вообще понятия об этом не имел, хотя, как те же сотрудницы замечали, выглядел настоящим европейским мужчиной и соответственно был одет. Возможно, способность без труда выбирать хорошую одежду и носить ее как влитую была у него врожденной. Хотя в кого бы? Ну, неважно. В общем, мелочи жизни не привлекали его внимания. Но глубокая, глубинная ее сущность становилась для него очевидна гораздо скорее, чем для многих других людей. И по всей этой сущности выходило, что Гитлер не ограничится установлением правильного, с его точки зрения, порядка на одной лишь немецкой территории.
И что тогда будет делать Эстер – одна, в Праге, которую, Игнат был уверен, первой займут фашисты? Что она будет делать под властью людей, которые взялись за окончательное решение еврейского вопроса и даже не считают нужным это скрывать?
Возможно, эти мысли были странны. В конце концов, он ведь даже не знал, что она делает в Праге теперь, и действительно ли она одна, да и в Праге ли вообще? Могло статься, что она давно уже где-нибудь в Нью-Йорке, и давно замужем за каким-нибудь богатым человеком, который сделал ее жизнь спокойной и безопасной.