«Пора нам перестать оглядываться на Европы, – было сказано в другой заметке, подписанной рабкором Зубаткиным. – Надо начать обозревать нашу действительность. Мюзик-холл должен стать местом бичевания прогулов, простоев, заводского брака. Какое отношение к этой задаче имеют живые лестницы из полуголых женских тел?»

– Никакого! – воскликнула Эстер. – Да пропади ты пропадом со своим заводским браком!

– Что с вами, Эстер? – спросила пожилая костюмерша Аида Борисовна. – У вас глаза сверкают, как огненные угли.

Она только что вошла в театр и, отряхивая мокрый зонтик, обратила внимание на Эстер, застывшую у доски с газетными вырезками.

– И, кстати, вы похожи на неопалимую купину, – добавила Аида Борисовна. – Горите, но не сгораете.

– Что? – Эстер с трудом оторвалась от газетных строк. Вот они уж точно горели у нее перед глазами и, к сожалению, не сгорали! – На что я похожа?

– На неопалимую купину. И на сцене тоже. В вас вообще много еврейской страсти, пока еще как следует не оформленной. Кстати, это Касьян Ярославович и сказал. У вас большое будущее, – таинственно понизив голос, сказала Аида. – Поверьте моему опыту, я ведь с детства при театре, и актеров, у которых есть будущее, сразу отмечаю. Слушайтесь Голейзовского, – покровительственно улыбнулась она. – Он из вас сделает звезду. Вы знаете, что ваше имя означает по-еврейски именно это?

И, не дождавшись ответа, Аида пошла по коридору к себе в костюмерную.

«Она ведь идейная иудейка, кажется, – вспомнила Эстер. – Даже на собрания какие-то ходит. Кто же это мне про нее рассказывал? А, неважно!»

Все было сейчас неважно, а важно только то, что спектакль «С неба свалились», любимый всей труппой, как живой ребенок, вскоре будет закрыт, как идейно невыдержанный. В этом можно было не сомневаться, закрыли же «Чудеса ХХХ века», и именно по дурацкой идейной причине, и никто ничего не смог сделать, и даже ежевечерняя толпа зрителей у входа не произвела никакого впечатления на партийное начальство.

И как Эстер было не гореть гневом, когда весь ее душевный фейерверк зависел от ничтожных людей, которые про живой, как огонь, спектакль писали мертвыми словами в своих никому не нужных газетах?

Обо всем этом она и думала сейчас, глядя на унылые осенние капли, бегущие по окну «Марселя».

– Нынче Игнат придет. – Ксенька нарушила молчание неожиданно, и Эстер вздрогнула от ее голоса. А вернее, от известия, которое она сообщила. – Он книги покупал у букинистов, ему по строительству нужно было, и для меня обещал посмотреть. По фарфору. Знаешь, на Ильинке букинисты.

– Не знаю, – буркнула Эстер. – Ты же всегда на Никитском смотрела.

– Он для меня и на Никитском посмотрит, – кивнула Ксения. – На Ильинке больше научные книги, там про фарфор может и не найтись, тогда на Никитском. И сегодня же принесет. Это мне ко дню рожденья, – словно оправдываясь, добавила она. – Я думаю, ему не понравилось бы какие-нибудь дамские штучки выбирать, он ведь очень разумен. – Ксения чуть заметно улыбнулась. – Да и не понимает в этом ничего.

– Зато я понимаю. – Эстер не выдержала и улыбнулась тоже, хотя от упоминания об Игнате ей стало вовсе не весело. – А меня ты, выходит, на день рожденья не приглашаешь?

– Ну что ты! – Ксенька даже побледнела от того, что ее подруга могла сделать такое предположение. – Разумеется, приглашаю. Сегодня в семь.

– Как сегодня? – ахнула Эстер. – У тебя же завтра!

– Но завтра понедельник, и все заняты, – объяснила Ксения. По тому, как она при этом отвела глаза, Эстер догадалась, что «все» – это, разумеется, Игнат. Не мадам же Францева занята в понедельник! – Бабушка пирог с черноплодкой испекла, – добавила Ксения. – Потихоньку от меня. Ей мадам Францева для сердца черноплодной рябины подарила, надо было на спирту настоять, но пока я раздумывала, где же спирту взять, бабушка вот как распорядилась.

Рябиновый пирог должен был стать, конечно, центром праздника. И не стоило удивляться тому, что Евдокия Кирилловна решила побаловать внучку, не пожалев на это лечебной ягоды.

Или все-таки центром праздника должен был стать Игнат Ломоносов?

«До семи успею в Торгсин сбегать, – сердито тряхнув головой, чтобы немедленно перестать думать о нем, решила Эстер. – Одного пирога для праздника маловато, ветчины возьму, маслин, сыру… Хорошо, что у Бржичека валюты купила».

Музыкальный эксцентрик Бржичек был приглашен из Праги как раз для участия в спектакле «С неба свалились». В Мюзик-холл вообще приглашали многих западных артистов, даже непонятно, как дирекции удавалось добывать на это разрешение. Иностранцы щедро делились с красотками-герлс не только сведениями о последней европейской моде, но и валютой, которую получали за выступления. А Торгсин на Тверской, к счастью, работал бесперебойно, так что купить каких-нибудь лакомств к праздничному столу не составляло труда.

Правда, Эстер собиралась купить на заветную валюту коробочку настоящего французского грима, который привезла с парижских гастролей одна актриса Камерного театра; ей рассказала про этот грим Алиса Коонен. Но гримом, в конце концов, можно обойтись и самым обыкновенным, а Ксенькин день рожденья должен пройти на высшем уровне. Не так уж много в ее жизни праздников!

Глава 14

Эстер так увлеклась выбором лакомств для Ксеньки, что совсем забыла про настоящий, а не продуктовый подарок для нее. И вспомнила о нем, только когда уже открывала тугую дверь марсельской парадной, придерживая подбородком бумажный пакет с торгсиновской снедью.

Но возвращаться за подарком было некогда – опаздывать на Ксенькин день рожденья не хотелось. Да и, при полной беспечности во всем, что касалось житейских обыкновений, Эстер понимала: неудобно, чтобы гости ожидали ее одну, с нетерпением поглядывая то на дверь, то на рябиновый пирог.

Положив пакет на кровать, она распахнула дверцу шифоньера. И сразу увидела маленький дамский портфель. Замочек был расстегнут, крышка откинута, и на внутренней ее поверхности таинственно поблескивало серебряное зеркальце.

И при взгляде на его серебряный блеск в обрамлении мягкой бордовой кожи день, когда этот портфель был куплен, вспомнился Эстер с такой живостью, будто он был не почти два года назад, а вчера.

Как он сиял и переливался солнцем и счастьем, этот день, какая прекрасная и родная была Петровка и, главное, каким неведомым смыслом были наполнены простенькие события того дня! Или, может, главным было даже не все это, а то, что Эстер тогда совсем не думала про Игната Ломоносова? Просто чувствовала, что он идет рядом по весенней улице, и не понимала, что в этом заключается для нее какой-то необыкновенный смысл…

И когда же пропала по отношению к нему та первоначальная беспечность, и когда же она поняла, что сердце у нее замирает от его присутствия? А не должно оно от этого замирать, не должно, потому что… Да понятно ведь, почему!