«Когда мы в барак к нему ходили, – подумала Эстер. – Конечно, тогда».
Она точно помнила даже не день только, а минуту, когда это произошло. Когда она смотрела, как ветер касается мокрых Игнатовых волос, как под этим теплым ветром они из темно-русых, тяжелых, делаются светлыми, легкими, – смотрела и понимала, что может смотреть на это бесконечно и что лучше этого может быть только одно: коснуться его мокрых после реки волос рукою…
Эстер и теперь вздрогнула, вспомнив это. Какое-то необъяснимое наваждение! Поклонников у нее было столько, что она не успевала их считать, все они были один другого эффектнее, и надо же, чтобы при этом в сердце у нее горячим гвоздем торчал широкоглазый потомок Ломоносова, в котором ничего эффектного не было вовсе!
«И почему это я Ксеньке в прошлом году портфель не подарила? – привычно уже, как всегда при мысли об Игнате, помотав головой, подумала Эстер. – А, ей тогда башмаки оказались нужны».
Конечно, она собиралась подарить подружке портфель сразу после покупки. Но как раз накануне тогдашнего ее дня рожденья случайно услышала, как Евдокия Кирилловна выговаривала Ксеньке за то, что та вместо башмаков для себя купила на Сухаревке плюшевый жакет для бабушки.
– Как же это можно, Ксенечка! – со слезами в голосе восклицала Евдокия Кирилловна. – Мне, старухе, наряжаться, когда ты босая ходишь!
– Во-первых, жакет не для наряда, а для тепла, – возражала Ксенька. – А во-вторых, вовсе я не босая. Я башмаки к Харитоньичу снесла, он починит.
Харитоньич был холодный сапожник, державший крошечную мастерскую на углу Малой Дмитровки и Настасьинского переулка. Шить обувь он не брался по неумению, но простой ремонт делал на совесть.
– Там уж и чинить-то нечего, – поняв, что внучку не переубедишь, вздохнула Евдокия Кирилловна. – Ладно, иди, а то до закрытия в лавку не успеешь, без хлеба останемся.
Тут Эстер сообразила, что Ксенька сейчас выйдет из комнаты и обнаружит ее подслушивающей под дверью. Она на цыпочках отступила в коридор и шмыгнула на черную лестницу, решив, что портфель с зеркальцем подождет, а ко дню рожденья Ксеньке как нельзя кстати придутся башмаки. Башмаки – немецкие, добротные – она и купила в том самом Торгсине на Тверской, в котором была сегодня.
А теперь вот и портфель пригодился. Эстер сунула его под мышку, взяла с кровати пакет с продуктами и, не взглянув даже в зеркало, торопливо пошла к двери.
Да и что толку было глядеться в зеркало? Она и так знала, что хороша. И что Игнату нет дела до ее красоты, знала тоже.
– Эстерочка, передайте мне, пожалуйста, икру. – И по голосу, и по всему виду мадам Францевой было понятно, что ей неловко от такой нескромной просьбы, но и сдержаться она не в силах. Словно оправдывая свой интерес к икре, она добавила: – Покойный Алексей Венедиктович говорил, что настоящая свежая икра бывает именно осенью, когда происходит это явление, как же его…
– Путина, – сказал Игнат.
Он сидел рядом с Ксенькой, и Эстер почему-то казалось, что он держит ее за руку. Хотя Ксенька теребила в руках салфетку, а Игнатовы огромные руки просто лежали на столе.
– Да-да, именно путина! – обрадовалась мадам Францева. – Это когда рыба плывет куда-то по своим делам, а ее ловят в сети, верно?
– Верно, – кивнул Игнат.
Эстер заметила, что он едва заметно улыбнулся. Видно, даже его непроницаемости не хватило на то, чтобы без смеха смотреть, как старушка, под шумок светской беседы намазывая на белый хлеб сначала коровье масло, а потом черную икру, делает вид, будто ее совсем не интересует это занятие.
Гости за столом у Иорданских были немногочисленны: две старушки – мадам Францева и княгиня Голицына, – да Эстер, да Игнат. Впрочем, странно было бы ожидать, что на Ксенькин день рожденья соберется столько же гостей, сколько три месяца назад, в августе, пришло на день рожденья к Эстер. Она праздновала не дома, а прямо в репетиционной Мюзик-холла, и не столько из-за домашней тесноты, сколько оттого, что терпеть не могла возиться с готовкой и уборкой. Впрочем, и тесноты не хотелось тоже – хотелось веселиться, дурачиться, танцевать и разыгрывать шарады, что гости вместе с виновницей торжества и делали с вечера до утра.
А Ксенька никогда не отличалась общительностью. Хотя, по мнению Эстер, каких-нибудь знакомых – да вот хоть по Вербилкам, по фарфоровым своим делам, – могла бы пригласить.
Но это разумное мнение сохранялось у Эстер только до тех пор, пока она не заметила короткий взгляд, брошенный ее подружкой на Игната. Эстер привыкла к пламенным взглядам: актеры осваивали их еще в театральных школах и потом постоянно применяли на сцене. А ее поклонники были главным образом актерами, поэтому огненные страсти она ловила в их взглядах ежедневно.
Ксенькин же взгляд на Игната был робок, как у шестнадцатилетней девчонки. Даже не верилось, что она празднует свой двадцать первый день рожденья! Глаза у нее были непонятного цвета – просто смешение всех цветов, освещенное изнутри так, что казалось, будто светятся не глаза только, а все ее лицо. Волосы, тоже светлые, она убрала в низкий узел, совсем не по-праздничному, но несколько прядей высвободились из узла и лежали на щеках нежными волнистыми дорожками, и щеки под ними побледнели от волнения.
Ни у кого Эстер не видела такой неяркой и вместе с тем так сильно поражающей воображение одухотворенной красоты!
Стоило ли удивляться, что Игнат ответил на Ксенькин девчоночий взгляд таким прямым, таким влюбленным взглядом, от которого даже у Эстер закружилась голова, хотя он предназначался совсем не ей?
– Твое здоровье. – Не отводя от Ксении глаз, Игнат поднял прозрачный, простого стекла бокал, играющий вишневыми винными искрами. – Выпьем за твое здоровье и счастье. И за твою смелость, – зачем-то добавил он.
Называть Ксению без отчества и на «ты» он стал только после полугода жизни у Иорданских, да и то лишь потому, что его попросила об этом Евдокия Кирилловна; на Ксенькины подобные же просьбы он не обращал внимания.
– Ты зови ее попросту, Игнатушка, – сказала тогда старушка. – Меня ведь бабушкой зовешь, вот и Ксюшеньку зови как сестру. А то неловко даже: или ты нам чужой?
«Тоже мне, братская нежность!» – фыркнула про себя Эстер.
А вслух сказала:
– Что уж за смелость такую ты в ней разглядел?
Игнат обернулся к ней. Он смотрел внимательно и спокойно, но в спокойствии его широко поставленных серых глаз Эстер разглядела вдруг какое-то особенное, необычное выражение. Выражение это мелькнуло так кратко, что она не успела понять, что оно означает. Но оно было, и от одного лишь его мимолетного промелька голова у нее закружилась посильнее, чем от самого что ни на есть пламенного взгляда самого что ни на есть прекрасного поклонника. И как же он влияет на нее таким необъяснимым образом?!
– Я не разглядел в ней смелость, – ответил Игнат. – А желаю ей смелости.
– Глупые загадки! – фыркнула Эстер, на этот раз уже вслух.