Прикосновение его рук было таким, что Таню словно током ударило. Ей показалось, что на ней нет ни шубки, ни платья – совсем ничего, и Женины руки касаются и тела ее, и сердца.
Она задохнулась, замерла и медленно обернулась к нему. Он не опустил рук, и, обернувшись, она оказалась в их кольце. И это было совсем не то кольцо, каким она пыталась удержать его над пропастью! Силой дышали его руки, силой и нежностью.
– Таня, – тихо произнес он. – Таня…
Он совсем не умел называть словами то, что чувствует; это Таня давно уже поняла. Но он чувствовал все так сильно и просто, что ему и не нужны были слова.
Они стояли одни на Большом Каменном мосту, ветер холодно гудел над рекой и над ними, но они не замечали холода. Закинув голову, Таня видела сиянье Жениных глаз, темный блеск его волос.
«Почему у него волосы так блестят?» – вдруг подумала она.
И сразу догадалась: да ведь снег, который еще недавно валил крупными хлопьями, растаял на его голове, и волосы у него стали мокрые, а потом поднялся холодный ветер, и они замерзли, и голова у него поэтому блестит теперь, как темный лед.
– Женя! – воскликнула Таня. – У тебя же голова ледяная! Ты простудишься! Побежали скорее!
Она почувствовала, что при этом ее вскрике он улыбнулся – весь улыбнулся, и руки, обнимающие ее, улыбнулись тоже.
– Ничего со мной не случится, – сказал он прямо ей в висок. – Но и правда, пошли отсюда. Кремль же рядом – охрана заметит. Пойдем.
Он опустил руки, освобождая Таню, и ее сразу же охватило такое горькое сожаление, как будто это было навсегда. Но Женя взял ее за руку, и все время, что они шли по мосту к набережной, она чувствовала, как его пальцы сжимают ее кисть, сильно и горячо.
– Как же ты не взял с собой теплой одежды? – Таня шла быстро, стараясь попадать в такт Жениным широким шагам. – Ведь вы ехали в электричке, туда и обратно, и это холодно в лыжном костюме!
От волнения она стала говорить по-русски неправильно и сама это слышала.
– Я взял, – снова этим прекрасным виноватым тоном ответил он. – В Яхрому я в куртке ехал. В отцовской, в летчицкой. Но потом у ребят ее оставил.
– Почему? – удивилась Таня.
– Так ведь они… А!.. – вспомнил он. – Я же тебе не успел рассказать. На обратном пути электрички встали, там с семафорами что-то. А у Витьки Голубева по той дороге тетка живет. Ну, все к ней и пошли, то ли ждать, пока электрички пустят, то ли уже Новый год встречать.
– А как же ты добрался до Москвы?
– На лыжах.
– Как на лыжах? – ахнула Таня. – Это же очень далеко!
– Не так уж и далеко. Километров десять оставалось. Но в куртке не добежал бы, конечно. А к Новому году не успел я все-таки.
Только теперь Таня поняла причину его виноватого тона. Жене казалось, что она обижена на него за опоздание к празднику! Она улыбнулась его неведению. Сам он был – праздник, и только с его появлением началось для нее счастье этой ночи.
Она представила, как он бежал на лыжах через лес, как сильны и слаженны были его движения… Все ее тело вспыхнуло, когда она это представила, и ей стало жарко, хотя ночной мороз все усиливался.
Когда спустились на набережную, Таня зачем-то оглянулась. Большой Каменный мост высился над рекой пустынно и мрачно. Она вздрогнула, вспомнив, что было там, на мосту.
– Замерзла?
Женя почувствовал ее короткую дрожь.
– Нет, – покачала головой Таня. – Просто вспомнила… Как же ты так безрассудно к нему бросился, Женя?
– Почему безрассудно?
Он пожал плечами и улыбнулся. В прямом взгляде, которым он смотрел на Таню, не было ни капли сожаления. В нем была только любовь – Таня видела ее и чувствовала всей собою. Любовь, вырываясь из Жениных глаз, заливала ее очень большой волной.
– Но ведь ты мог упасть… – пролепетала она.
Трудно было говорить, задыхаясь в этой могучей счастливой волне.
– Ну и что? Внизу же вода – река не замерзла. Не разбился бы.
Таня хотела сказать, что вода ведь страшно холодная, а мост такой высокий, что, упав с него, можно разбиться и о воду… Но невозможно было произносить такие обыкновенные слова, глядя в его глаза, переполненные любовью.
– Прости, Таня, – сказал Женя. – Испортил тебе праздник. Но я… Ну, не могу я на слабых людей просто так смотреть. Мне, понимаешь, хочется их за шиворот взять, встряхнуть и сказать: «Да будь ты сильным, не так уж это трудно!» – горячо, взволнованно добавил он.
– Ты и встряхнул. – Таня улыбнулась его горячности. – Ты очень сильно его встряхнул.
Они медленно пошли по набережной.
– Очень хороший получился праздник, – сказала Таня. – Самый настоящий праздник, ты не думай.
– Правда, – согласился он. – Новый год – хороший праздник. Чувствуешь что-то новое впереди.
– Да, мы ведь школу закончим, – кивнула Таня.
Она тоже чувствовала новое, начавшееся этой ночью. Она чувствовала это как счастье от Жениного неожиданного появления, и как страх за него, и как любовь, которую впервые увидела в его прямом взгляде. Но сказать об этом Жене она все-таки не решалась и поэтому сказала только об окончании школы.
– Ты кем хочешь быть? – спросил он.
– Еще не знаю, – ответила Таня. Ей было неловко за свою неопределенность перед таким человеком, как Женя. – Наверное, буду изучать в университете русский язык. Я еще не очень хорошо его чувствую, поэтому мне нужно. То есть я буду поступать на филологический факультет. А ты кем будешь?
Таня спросила, кем он будет, а не кем хочет быть, потому что ей было понятно: Женя будет именно тем, кем хочет, иначе для него невозможно.
Ее вопрос не вызвал у него ни секунды размышления.
– Летчиком, – ответил он.
– Тебе это очень подходит, – улыбнулась Таня.
Она представила его в самолете, в небе, и сердце у нее дрогнуло от любви к нему и от страха за него.
– Я еще когда маленький был, то хотел. Как отец.
Таня уже знала от Димы, что их с Женей отец был летчиком и погиб в Испании год назад. Мама их умерла давно, и их воспитывала бабушка, но и она уже умерла, и они жили теперь одни.
История жизни братьев Саффо должна была бы выглядеть грустной. Но оба они относились к своей жизни так, как будто никакой грусти в ней не было.
Ей тоже казалось невозможным говорить с Женей грустно.
– У вас необычная фамилия, – сказала она. – Ты не знаешь, какое ее происхождение?
– Греческая, кажется. Бабушка вроде бы что-то такое говорила. Но я не особо интересовался. Может, Димка знает. Спроси его, если хочешь.
Вообще-то и у Тани интерес к этому был чисто филологический. В Москве смешение людей было еще сильнее, чем в Париже, и их происхождение не имело значения, во всяком случае, среди ее друзей.