По глазам сестры Александр понял, что она-то как раз отлично это понимает. Но ему говорить не хочет.
– Ну, может быть, ты хотел, чтобы это осталось нетронутым воспоминанием, – сказала Вера.
– Лукавишь ты, – усмехнулся Александр. – Не врешь, но лукавишь.
Это мама когда-то так говорила: не врешь, но лукавишь. Ее речь вообще была полна таких вот забытых слов, не то чтобы простонародных, но очень живых, звучащих нестерто. Может быть, в городке Александрове, где она жила до двадцати четырех лет, то есть до замужества, и теперь так же разговаривали.
– Садись к столу, Сашка, – засмеялась Вера. – Хватит в проницательности упражняться.
Меж причудливых цветов, вышитых на белой скатерти, стояли на столе вазочки с медом и вареньем. В одной вазочке был кленовый сироп.
– Тимофей прислал? – кивнул на сироп Александр.
– Алиса угостила, – сказала Вера. – Когда они с Тимкой еще в Москве жили.
Ее сын Тимофей уехал из Москвы год назад. Это случилось с ним так неожиданно – любовь, полная перемена жизни, – что Вера до сих пор не могла прийти в себя. Тим влюбился в американку и уехал с этой своей Алисой в Штаты. Теперь он жил на ранчо в Техасе, и это было предметом постоянной Вериной тревоги. То есть не сама его жизнь на ранчо, она-то как раз, насколько можно было понять издалека, полностью соответствовала тому, о чем Тимка мечтал. Он ведь поэтом был, и неприкаянность его, какая-то его… ненужность жизни была в Москве просто гнетущей.
Вообще-то к живой, наполненной обычными трудностями жизни Верин сын был способен со всей наследственной ломоносовской несгибаемостью. Он не впадал в панику, если задерживали зарплату, знал, что делать с протекшим краном, и руки у него были приставлены как надо. Дело было в другом. Он не хотел становиться белым воротничком, благополучным яппи, или кандидатом филологии, манипулирующим абстракциями, или спившимся бомжем… Но в Москве это были единственные пути, на которые с неизбежной и страшной силой толкала его жизнь. Александр с его простым и здравым взглядом на вещи понимал, что сопротивляться этой силе Тимка сможет недолго. И тем более понимала это Вера.
Так что теперь она должна была бы только радоваться, что сын наконец живет так, как и положено жить мужчине, которого жизнь наградила таким важным и таким бесполезным в обыденности даром, как способность писать стихи. Что он выращивает на этом техасском ранчо кукурузу и лошадей, а вечерами сидит на веранде под старым персиковым деревом и смотрит на огромные звезды…
Но Алиса, которую он любил и которая любила его, жила при этом не на ранчо в Техасе, а на Манхэттене в Нью-Йорке, потому что ее жизнь была связана с бродвейскими музыкальными театрами. Работа в мюзиклах – это было то, о чем она мечтала с детства, чему училась, что дано было ей от рождения так же, как Тимке была дана потребность писать стихи…
И как долго могла длиться такая вот раздельная жизнь любящих друг друга людей, и что можно было с этим поделать, если ничего поделать нельзя?
Александр заметил, что печальная тень пробежала у Веры по лицу при упоминании о сыне. Но вслух она ничего не сказала. Сестра не любила того, что любили, по Александровым наблюдениям, все женщины ее возраста: пустопорожних разговоров о том, как плохо, что все плохо, и как было бы хорошо, если бы все было хорошо.
– Ну, расскажи мне про себя, – сказала Вера.
Александр улыбнулся. Так они говорили друг другу с детства, если по какой-нибудь причине долго не виделись. И, как ни странно, для Александра это всегда оказывалось легко: немногими простыми словами рассказать сестре о своей жизни, которая наедине с самим собой представлялась непростой.
– Не знаю, что и рассказывать, Вера, – сказал он. – Как-то все у меня… установилось. Я понимаю, – он поймал ее взгляд, – ты с Юлей это связываешь.
Александр не мог не понимать, что, если Юля не любит его сестру, то эта нелюбовь взаимна. Нет, Вера держалась с его женой ровно и за все семнадцать лет его брака не позволяла себе не только скандалов, но даже споров. Но в самой этой невозможности споров, то есть проявлений живых чувств, как раз и выражалась их с Юлей абсолютная несоединимость.
– Нет, ну что ты… – начала было Вера.
– С ней, с ней, – повторил Александр.
– Мне иногда кажется, – поколебавшись, сказала Вера, – Юля – это пропасть между твоей юностью и тем, что у тебя теперь. Но это глупо, так думать, я же понимаю, – сама себя перебила она. – У тебя и теперь все такое… Живое. Ты работой увлечен, охотой. И на что сетовать? У других в нашем возрасте и этого нет, Сашка.
– Чего – этого? – спросил он.
– Страсти ни к чему нет, – объяснила Вера. – Сердце остывает. Что поделаешь, – улыбнулась она. – Жизни холод. Не каждый его постепенно с годами вытерпеть сумеет.
– Это стихи, что ли? – расслышал Александр.
– «Евгений Онегин» это. Ой, Сашка, сразу ведь стихи слышишь! А говоришь, бездарный.
– А то нет! – усмехнулся Александр. – Что-то я в себе никакого особенного дара не замечал.
– У тебя к жизни дар, – не согласилась Вера.
– Ты зря про Юлю так по-серьезному думаешь, – сказал Александр. – Она в моей жизни ничего не значит. Просто ничего, понимаешь? Нехорошо так про жену говорить, мать моих детей, и все такое. Я больше никому, кроме тебя, этого и не сказал бы. Но на самом деле это так. Она есть, Юля, я ей не мешаю быть, а чем надо, и помогу. Но сказать, что мне ее в жизни не хватает…
– А кого тебе в жизни не хватает?
Александр не ответил. Об этом он не мог рассказать даже Вере. То есть не об Аннушке не мог рассказать, а о том необъяснимом устремлении, которое вдруг связалось у него с этой девушкой.
– А мне родителей не хватает, – не дождавшись ответа, вздохнула Вера. – Совсем по-другому сейчас, чем в семнадцать лет. Тогда, может, в основном помощи от них не хватало. А сейчас – просто их, всего, что в них было. Ты их помнишь, Саш?
Конечно, Сашка их помнил. Хотя в отличие от Веры он оторвался от дома очень рано, и родительская жизнь проходила где-то в стороне от тех путей, которыми жизнь вела его самого. Но, двигаясь своими отдельными путями, он то и дело обнаруживал неожиданные подсказки о том, как ему отвечать на разнообразные вызовы жизни. И всегда эти подсказки оказывались связаны с тем, что он узнал от родителей, и всегда они были точными.
Но сейчас он никаких подсказок не слышал. И что ему делать, не понимал. Может, потому и потянуло его сегодня к сестре – в надежде, что она сумеет ему все это объяснить, если он правильно спросит.
И он уже собрался об этом спросить, уже сложил в уме нужный вопрос, когда услышал глуховатую мелодию своего телефона, который оставил в кармане куртки.
Звонить мог кто угодно. Мало ли у него было друзей и знакомых, мало ли людей были так прочно связаны с ним делами, чтобы нуждаться в нем в выходной! Но все у него внутри почему-то замерло и перевернулось, когда он услышал этот приглушенный звонок.