Пока Тоня чистила и жарила на топленом масле картошку, Иришка развлекала ее разговором.
– Все-таки здорово было бы сто лет назад родиться, – мечтательно говорила она. – Или хоть лет пятьдесят, чтобы в начале века жить. Только непременно здесь, в Москве, – уточнила Иришка.
– Почему непременно в Москве? – ловко переворачивая на сковородке картошку, спросила Тоня.
– А я тогда знаешь кем бы стала? Певицей в кабаре! В Париже, конечно, лучше, но и Москвы хватило бы. Знаешь, сколько в Москве этих кабаре до революции было? А в Париж я на гастроли бы ездила. Или завела бы себе такого любовника, чтобы он меня просто так в Париж возил – развлечься, гардероб обновить. Ну что ты на меня так испуганно смотришь? – засмеялась она.
– Нет, я ничего... – пробормотала Тоня.
На самом деле ее, конечно, если не напугали, то изумили эти Иришкины мечты. В тринадцать лет про такое думать – любовник, Париж...
– Красивая женщина должна жить в роскоши, – со взрослыми, наверное, мамиными, интонациями объяснила Иришка. – У нее должно быть много прекрасных вещей, причем половина из них – совершенно бесполезные. Какие-нибудь веера, боа, туфельки на таких шпильках, чтобы в них только от лимузина до ресторана полтора шага пройти... В начале века много было таких вещей. Назывались «модерн». Знаешь Леню Шевардина? Из девятого класса, в нашем доме живет, прямо над нами. У него папа профессор по истории, так вот он рассказывал, что в их квартире раньше архитектор Шехтель жил, который модерн то ли придумал, то ли что-то еще, я забыла. Ну, это неважно, а главное, что этот модерн был очень красивый, потому что в нем было много бесполезной утонченности. Это уже не профессор, а мама говорит, – уточнила Иришка. – Вот об этом и надо мечтать. А не о том, чтобы отлично учиться и получить путевку в «Артек». Это я не про тебя, Тонечка, – добавила она. – Ты про всякие глупости не мечтаешь, я знаю. Ты вообще такая загадочная!
Тоня вовсе не считала себя загадочной – наоборот, она казалась себе простой, как пятак. А что в самом деле не мечтала про самый главный пионерский лагерь «Артек», так это только потому, что мечты у нее были гораздо проще, но и они представлялись ей несбыточными.
– Видишь, даже меньше, чем полчаса прошло, – сказала она, раскладывая картошку по тарелкам.
– Ой, вкусно как! – Иришка даже зажмурилась от удовольствия. – У тебя все в руках играет. Потому что тебя мама правильно воспитывает, – заметила она. – Не то что моя богемьенка!
О том, как воспитывает ее мама, Тоня предпочла промолчать. Упоминание о матери сразу испортило ей настроение. Она как-то и позабыла, что в трех минутах ходьбы, в соседнем доме, идет совсем другая жизнь. Не эта, беспечная, с мечтами о Париже под кильку из «хора Пятницкого», а вся пропитанная завистью к целому свету и на целый же свет злобой.
– Мне пора, Ира, – сказала Тоня, как только с картошкой было покончено. – Ты посуду сможешь помыть?
– Посуду смогу, – кивнула Иришка. – Если не забуду. Я в сад «Эрмитаж» собиралась пойти, меня Вовка пригласил. Хочешь, вместе пойдем? Там сегодня вальсы играют. Знаешь, на летней эстраде. И хоть до утра танцевать можно.
Сад «Эрмитаж» находился в пяти минутах ходьбы от их двора. Нынешний апрель был теплым, как июнь, и на летней, в виде ракушки, эстраде каждые выходные уже играл духовой оркестр.
– Нет, спасибо, – отказалась Тоня.
– Мама не отпустит? – сочувственно спросила Иришка. – Все-таки от богемной жизни тоже польза есть. Вот моей маме, например, некогда следить, куда я пошла и когда вернулась. Она и сама только утром возвращается, если после спектакля в ресторан идет.
Тонина мать к богеме уж точно не относилась, но, куда Тоня пошла и когда вернулась, не следила тоже.
– Мое какое дело, где тебя черти носят? – объясняла она дочери такую широту своих взглядов. – Меньше дома сидишь – меньше жрешь. А если в подоле принесешь, так вот тебе Бог, а вот порог. Ну, на это ты не скоро еще сгодишься, – добавляла она, окидывая презрительным взглядом ее скудную фигуру. – Кто на такую позарится?
«Неловко, что у Иришки поела... Но все-таки хорошо», – думала Тоня, идя через двор к своему подъезду.
Мать отпускала еду порциями, к обеду и к ужину. Завтрак она считала блажью, поэтому утром ограничивалась чаем с сухарями, которые сушила из редких остатков белых булок. Сразу после еды она запирала на ключ буфет, в котором держала продукты, и напоминала Тоне:
– Я как раз в твои года с мамашей и братьями из деревни уехала, все помню, как мы там жили. Бывало, в обед щей пустых похлебаем, квасу попьем, хлебушком закусим, на ужин каша на воде, а про завтрак и знать не знали, что оно такое. А как работали! Как лошади работали. Такого, чтоб здоровая девка в тринадцать лет в школе лынды била, у матери на шее сидя, этого у нас не было заведено.
Тоня с трудом верила, чтобы при такой еде, о которой рассказывала мать, можно было еще и работать. Хотя та кормила ее все-таки не пустыми щами, есть ей постоянно хотелось так, что перед глазами летали блестящие мушки. Она ненавидела мысли о еде, потому что они оказывались самыми сильными мыслями в ее голове. Тоня ничем не могла их перебить – ни уроками, ни даже чтением книг, стоящих на полке в папином кабинете... Это были стихи – тоненькие, пожелтевшие, с ятями и причудливыми виньетками книжечки, изданные как раз в то время, о котором мечтала Иришка. Тоня любила эти книжки и читала их каждую свободную минуту, но от голода они все-таки спасали плохо.
Еще в прихожей, снимая летние парусиновые туфли, она услышала, что у матери гость, и догадалась, кто именно. Догадаться об этом было и нетрудно: Касьян Романович приходил к ним в дом вот уже третью неделю, а если в какой-нибудь вечер не приходил, то это значило, что мать пошла с ним в кино или в ресторан.
– Тонечка! – позвала мать; Тоню передернуло от лживой заботливости, прозвучавшей в ее голосе. – Где же ты ходишь? Садись, покушай. Касьян Романович такие вкусности нам принес!
Вздохнув, Тоня зашла в гостиную. Темный дубовый стол был покрыт парадной вышитой скатертью, на которой, как золотистое кружево, поблескивал парадный же столовый сервиз. Точно так же поблескивало золотое шитье на капитанском мундире гостя. Как в первый же день похвасталась мать, Касьян Романович был капитаном второго ранга.
– Первого, конечно, лучше было б, – заметила она. – Но и этот тоже рыбка крупная. Главное, чтоб наживку не упустил!
Глаза ее блеснули при этих словах такой жадной решимостью, что Тоня заранее пожалела капитана второго ранга, не подозревающего о том, что он является подходящей рыбкой для такой женщины, как ее мать. Правда, ей не верилось, что материны усилия по отлову этой рыбки увенчаются успехом. Касьян Романович был не первый мужчина, которого та пыталась уловить, но каждый раз счастливый претендент в мужья почему-то срывался с крючка в самый последний момент. Впрочем, не «почему-то». Тоня ничего не понимала в мужских предпочтениях, но все-таки ей трудно было представить мужчину, которого не отпугнула бы материна грубость. И совсем уж загадкой было для нее то, что этого главного, очевидного душевного качества своей домработницы не заметил когда-то папа. Но ведь, получается, не заметил? Иначе как он мог жениться на ней, зачем?