– Может, что и останется. – Он улыбнулся; глаза остались суровыми. – Где река текла, там всегда мокро.
Тоня вздрогнула. Очень знакомыми были эти слова.
Он сел, и она села на полу рядом с ним, потом встала, схватившись за протянутую ей руку.
– Фиранки закрою? – спросил он. – Как их... Шторы.
Тоня кивнула. Он задвинул на окне плотные шторы из домотканого льняного полотна, снова зажег керосиновую лампу. Его тень на стене была высокой и тревожной. Тоня даже понимала, в чем эта тревога: в какой-то отчетливой его недостижимости для нее.
– А... что ты здесь делал? – спросила она. Ей страшно было думать, что пора уходить. – Лето ведь, каникулы.
– У нас надолго теперь каникулы. – Он сел за учительский стол, а она за парту. – Летом покос, осенью бульбу копать. До ноября дети в школу не соберутся, а кому батьки и в ноябре работу найдут. Я и занимаюсь с ними потихоньку. Не всем же детям только брюхо набить да поспать, есть такие, что ради стихов много километров пешком пройдут. Или ради ботаники, чтоб цветки и травы изучать.
– Ты со всеми вместе занимаешься? – спросила Тоня. – И с большими, и с маленькими?
Ей радостно было видеть, как переменилось его лицо, когда он рассказывал ей об этом. Суровость, неласковость растворилась в глазах, даже голос зазвучал иначе, с теми же спокойными интонациями, с которыми он разговаривал с детьми.
– Школа ж кругом на все вёски одна, – ответил он. – И учитель я, считай, один. Учительки молодые как приезжают, так и уезжают. Глушь тут у нас, болота – Полесье. Сюда даже немцы в войну не совались, партизанские были места.
– И ты в партизанах был? Хотя нет, ты же, наверное, в войну маленький еще...
– А все, кто не в полицаи, те в партизаны пошли. И малые, и старые. Мне пятнадцать было, когда война кончилась, успел повоевать.
«Сейчас, значит, тридцать», – подумала Тоня.
– Ты ничего такого не думай, – торопливо сказала она. – Я тебя не буду... преследовать. Я же понимаю, у тебя семья... Базыль и девочка еще, да?
– Четверо их у меня. – В его голосе снова прозвучала тоска. – Базыль, Марылька... И в колыске еще дома двойнята.
Ее сердце тоже перехватила страшная, до боли тоска. Хотя какая разница, двое у него детей или четверо? Все равно это препятствие непреодолимо...
Все было между ними непреодолимо – и все было неважно, что отделяло их друг от друга.
Кастусь тяжело поднялся из-за стола, подошел к парте, за которой сидела Тоня. Она тоже встала, не зная, что теперь сказать. Не говоря ни слова, он обнял ее, крепко прижал ее голову к своей груди. Она услышала, как бьется его сердце, глухо и прерывисто.
– Хоть пока ты здесь, приходи ко мне, так? – проговорил он. Так странно прозвучали в его голосе почти жалобные интонации! – Недели нету, как тебя узнал, а как жить без тебя, не разумею... Разве так бывает?
Его вопрос прозвучал с горестным недоумением.
«Бывает», – хотела сказать Тоня.
Но вместо этого поцеловала его прямо в бьющееся рядом с ее губами сердце. Ей было странно, что еще неделю назад она тоже не знала, что так бывает.
– Куда к тебе прийти? – снизу заглянув ему в глаза, шепнула она. – Скажи, куда, когда...
Она не думала, что слишком легко, без сопротивления соглашается на все, о чем он просит. Так мало времени им было отведено, что невозможно было его тратить на пустые слова.
Тоня никогда не думала, что будет радоваться тому, что дни становятся короче. Она всегда, даже в Москве, а особенно во время прежних своих летних командировок на торфяники, замечала, как меняется природа. Ей казалось даже, что она не замечает этого, а просто меняется вместе с нею. И ей всегда было немножко грустно оттого, что в августе перелом к осени делается очень заметен, что небо больше не остается светлым до середины ночи, а уже в десять вечера становится глубоким и темным, и звезды проступают на нем, как крупные слезы.
А теперь она с замиранием сердца ждала сумерек, то и дело выглядывая вечерами в окно: где она, темнота, когда же наконец завяжется между деревьями?
Ходить через лес Тоня не боялась. Она и прежде не верила в каких-то ведьм, лесовиков, болотников и прочих выдуманных существ, которыми с удовольствием пугали друг друга глубольцы во время вечерних посиделок. Она чувствовала себя в лесу так же невыдуманно, как и во всей природе – так, словно сама была деревом или травой. И бояться ей было нечего.
Она торопливо шла по лесной дороге к выселкам и думала только о том, что уже через час, через полчаса наконец увидит его. И каждый раз боялась лишь одного: что этого почему-нибудь не произойдет, что его что-нибудь задержит дома и он не придет к поляне, на которой они встречались вечерами.
В этот вечер так и получилось. Его не было час, два, в лесу стало совсем темно, потом посветлело, потому что на небо, к звездам, вышла луна, – а его все не было. Поляна, на которой Тоня ждала его, была недалеко от выселок. Дождавшись, когда луна осветит дорогу совсем ярко, Тоня, неслышно ступая по устланной лесными листьями земле, пошла к его избе, одной из пяти, крайней.
Она уже почти дошла по дороге до опушки, с которой можно было увидеть его двор – хотя что она могла бы понять, глядя на его двор из темноты леса? – как вдруг услышала, что упругая лесная земля глухо дрожит, как будто по ней издалека идет тревожная волна. Еще через минуту Тоня поняла, что это не волна, а тяжелый топот. Кто-то скакал на коне по лесной дороге. Наверное, ей надо было шагнуть в кусты – со всяким ли всадником захочешь встречаться один на один в лесу? – но она, наоборот, замерла посреди дороги. Лунный свет заливал ее всю, она стояла в его ослепительном сиянии, без защиты и словно бы даже без одежды, и тот, кто ехал ей навстречу на коне, мог сделать с нею все, что захотел бы. Она знала, кто едет ей навстречу.
Кастусь остановил коня перед Тоней, соскочил на землю, бросился к ней.
– Коня в колхозе взять... ходил, – задыхаясь, как будто не ехал верхом без седла, а бежал, сказал он. – Базыль захварэу... заболел снова, в больницу повезу...
Он торопливо поцеловал ее, потом, на излете поцелуя, коротко прижал к себе, одной рукою обняв за плечи, вдруг замер, как будто прислушался... И Тоня почувствовала, что в это мгновение он забыл и о больном сыне, и о коне, нетерпеливо фыркающем у него за спиной, и вспомнил совсем другое – то, что происходило с ним всегда, когда он ее обнимал... Она замерла, не зная, что делать. Оттолкнуть его, поторопить или обнять самой, скользя руками, губами по его плечам, груди, животу?.. Он глухо охнул, стиснул ее так, что она вскрикнула, и оттолкнул так сильно, что она с трудом удержалась на ногах. Он даже не ее оттолкнул, а себя оттолкнул от нее.
Через минуту конский топот звучал уже за поворотом дороги. Тоня пошла туда же и вскоре оказалась на той самой опушке, с которой был виден его двор.