А ей было от этого, наверное, еще лучше, чем ему. Потому что в этой общей еде, в этой тихой одинокой неторопливости она ясно чувствовала возможность общей, долгой, счастливой жизни. Она понимала, что это чувство только иллюзия, но ловила каждый ее проблеск и каждым таким иллюзорным проблеском дорожила сильнее, чем всей полнотой неумолимой правды.
И точно так же хорошо ей становилось, когда Кастусь рассказывал что-нибудь о своей жизни. Конечно, он рассказывал не обо всей жизни – они, не сговариваясь, обходили ту ее часть, которая была связана с его семьей, – а только о своей работе в школе. Но она была готова слушать об этом бесконечно, со счастливым замиранием сердца следя, как светлеет в это время его лицо, как уходит из глаз обычная суровость.
– Не только ж я все предметы могу вести, – говорил он. – В сельских школах все учителя так. Я педучилище в Гомеле заканчивал, нам и там про это говорили. Что, может, все предметы придется вести, и во всех классах разом. Ничего, мне нравится. А подумать, так ботаника и литература между собой связаны. Они ж про одно – про жизнь, так?
– Так.
Тоня хотела кивнуть, соглашаясь, но не могла. Ее голова лежала у него на коленях, и, рассказывая про литературу и ботанику, он гладил ее волосы. Они то и дело цеплялись за мозоли на его ладонях, и у Тони сердце заходилось счастьем от такой осязаемости его прикосновений.
Потом они сидели под стожком обнявшись и молчали, или целовались, тоже молча, или она спрашивала, как называется какой-нибудь сухой цветок, запутавшийся в жестких завитках его волос, и он называл этот цветок по имени, как человека...
И вот теперь Тоня стояла в одиночестве на опушке ночного леса, смотрела на его двор, где только что закончилась тревожная суета, и всю ее пронизывал холод, но не от лесной сырости, а от страха, что все это – одиночество на покосе, прикосновения его разогретых солнцем и работой рук – может больше не повториться.
Надо было как-то жить, а как жить, она не знала.
Маруся вернулась в цирк поздно вечером, до одури находившись по городу, промерзнув до костей. И вот теперь она бродила по гардеробной и брала в руки все, что под руки попадалось, как будто пыталась составить из этих случайных предметов свою новую жизнь. Но, как назло, каждый из этих предметов напоминал ей только о Матвее. Это было так странно! Он ведь пробыл здесь меньше получаса... Но на низком столике остался его стакан с недопитым розовым чаем, и Маруся не могла себя заставить помыть и убрать этот стакан. А когда она открыла тетрадку, в которую записывала клоунские репризы, то и дело приходившие ей в голову, то увидела посреди чистой страницы номер телефона, написанный твердым, точно как у Сергея, почерком, и подпись под цифрами – Матвей Ермолов.
«Зачем мы с тобой встретились!» – с отчаянием подумала она.
И тут же поняла, что думает теми же словами, которые сегодня говорила не себе, а ему, и что сейчас, говоря сама с собою, все равно обращается к нему, как будто он смотрит на нее зелеными, как молодая трава, глазами и лихие искры то и дело вспыхивают в них.
Маруся сердито тряхнула головой и сказала, глядя прямо в его глаза: «Уходи!»
Он не послушался, и она улыбнулась. Трудно было представить, что он послушно сделал бы то, чего не хочет сам. Она совсем его не знала – знала только, что к нему не подходит ни то, что когда-то говорила ей о мужчинах мама, ни то, что она узнала о них сама, пока жила с Толей. Но, ничего о нем не зная, Маруся почему-то понимала, что Матвей все делает именно так, как она только что догадалась о нем, – по своей воле. Но ведь тогда, получается, он сам не хочет уходить, раз не обращает внимания на ее просьбы?
«С ума так можно сойти! – еще больше сердясь на себя, подумала она. – Не уходит, внимания не обращает... Его же здесь нет! Здесь нет и никогда в моей жизни не будет».
Она вымыла и убрала в шкаф посуду, вытряхнула из заварника мокрые розовые лепестки. Возвращаясь из туалета, куда носила вытряхивать заварник, Маруся заметила, что из кармана ее куртки торчит сложенная телеграмма. Телеграмму ей полчаса назад дали на вахте, и она, не глядя, машинально принесла ее с собой.
Маруся торопливо развернула телеграмму. Адрес на ней стоял тураковский. Она вспомнила, как вахтер сказал, что телеграмму принес какой-то мальчишка. Конечно, это был Вадик, сын соседки Зины. Когда Маруся ездила в Тураково за зимними вещами, то попросила Вадика никому не говорить, где она, но позвонить в цирк на вахту, если кто-нибудь будет ее спрашивать.
«Позвони срочно. Амалия», – прочитала Маруся.
Дальше значился номер телефона с незнакомым – наверное, уругвайским, ведь мама уезжала в Уругвай – кодом. Удивительно, но в трех обыкновенных словах так отчетливо слышались мамины интонации, как будто она произнесла их сама, глядя Марусе прямо в глаза.
Звонить Марусе не хотелось. Слишком она была сейчас растерянна и подавлена, чтобы разговаривать с мамой, да еще после всего, чем сопровождалось их расставание. Но все-таки это занятие – разговор с Амалией – было хоть каким-то осмысленным делом. Для него надо было выйти на улицу, найти круглосуточный переговорный пункт – Маруся не знала, есть ли они еще в Москве, ведь у всех всегда при себе телефоны, – произвести еще какие-то действия. Может, все это отвлекло бы от единственного, что заполняло сейчас Марусино сознание, и не сознание даже – всю ее заполняло... Она быстро надела мокрые сапоги, куртку, поискала шарф, который обычно клала в рукав, не нашла и выбежала из гардеробной.
На Центральном телеграфе – другого переговорного пункта Маруся не вспомнила – людей было мало. Она вошла в кабинку, набрала номер и сразу услышала мамин голос. Он совсем не изменился за два года.
– Тебе надо приехать, – сказала Амалия. – Отец твой умирает.
– Как умирает?!
Марусю словно ледяной молнией ударило. Она никогда не называла Сергея отцом, но когда мама сказала «отец умирает», подумала только о нем. Она совершенно не подумала, откуда мама может знать что-нибудь о Сергее. Ее просто пронзило при этих словах страшным ледяным огнем.
– Ермолов здесь ни при чем, – сразу, через тысячи километров догадавшись, что именно она подумала, спокойно сказала Амалия. – Биологический твой отец. Паоло Маливерни. Умирает и хочет тебя видеть. Так что приезжай.
– Куда? – растерянно спросила Маруся.
– В Италию. В Падую. Я тебя встречу. Деньги на билет вышлю, скажи адрес.
– А... когда приехать? – совсем уж изумленно переспросила Маруся.
– Первым же самолетом. Запиши телефон, это кто-то в консульском отделе посольства. Визу сделают срочно. Родственники твои – потомки итальянских дожей, между прочим, – усмехнулась Амалия. – Почти как Медичи. Полезное родство.
Маруся хотела сказать, что обойдется без полезного родства с дожами, но промолчала. Все-таки человек умирает... Хоть и совершенно чужой человек, но неловко при этом говорить какие-то пустые слова.