И в этих словах была та же горечь и то же неизбывное горе.
Пока Василий работал в горах и жил в палатке, у него еще оставалась какая-то иллюзия того, что он занят нужным делом. Но когда он ежедневно ходил на работу в управление, а вечерами возвращался по городским улицам в общежитие, то никаких иллюзий у него не оставалось. Он чувствовал себя чиновником из рассказов Чехова, и иногда ему казалось, что он вот-вот заговорит какими-нибудь суетливыми словами вроде «я вас, ваше-ство, давеча обрызгал».
Если раньше таджикские женщины почти не показывались на улицах, то теперь изменилось и это. Они стояли в очередях вместе с эвакуированными русскими женщинами и детьми или везли на ишаках какую-нибудь поклажу, и Василий ловил себя на том, что ему неприятно встречаться с ними взглядом. Глаза каждой из них словно говорили ему: «А ты-то что здесь делаешь?»
И, завидев впереди очередную женщину в пестрых восточных шароварах, он заранее отводил глаза.
И от этой, совсем молодой девушки, просто даже девчонки, он отвел глаза тоже. Девчонка вынырнула из-за старой, в три обхвата, чинары, которая росла у поворота от управления к общежитию – Василий уже знал эту дорогу наизусть, – и на бегу ткнулась лбом ему в грудь. Она тут же ойкнула, отпрыгнула в сторону, как будто укушенная скорпионом, и быстрым безотчетным движением прикрыла лицо краем платка.
– Ты что, Манзура? – услышал Василий. – Кого на этот раз испугалась?
Он-то никого не испугался. Но при звуках этого голоса замер, как будто что-то впилось ему в сердце, и он еще живой, еще все понимает, но уже не может сойти с места, произнести слово. Он смотрел, как Елена выходит из-за чинары вслед за девчонкой, и не мог сделать ни шагу ей навстречу. Только глаза ему отвести на этот раз не хотелось – наоборот, взгляд превратился в живую, осязаемую линию, которая начиналась в его, а заканчивалась в ее глазах.
Она тоже замерла, и он всем собою почувствовал, что причина в том же: во мгновенном и сильном, как удар, счастье. Это читалось в ее глазах – теперь они совсем не были похожи на слюдяные пластинки! – так ясно, что у него зашлось сердце. Сухой, похожий на растопыренную ладошку лист упал с чинары ей на голову, скользнул по лбу. Елена вздрогнула и шагнула к Василию.
– Иду и о тебе думаю, – сказала она, словно продолжая долгий разговор, который прервался между ними буквально на минутку. – В сердце ты у меня, милый мой, мальчик ненаглядный. Иду и думаю: вот встречу, сейчас встречу. Маленький ведь город.
Она улыбнулась, положила руку ему на плечо, тут же отдернула и тут же положила снова, и на этот раз провела рукой по его плечу так, что у него потемнело в глазах и непонятно стало, что горит сильнее, сердце или тело. Ладонь у нее была сухая и легкая, как лист чинары; он чувствовал это, как будто она касалась ладонью не грубой ткани штормовки, а голого его плеча.
– Я за медикаментами приехала, – сказала Елена. – Вот, с Манзурой. Помнишь, рассказывала про девочку беременную? Которая чуть не умерла? Выздоровела, видишь. Муж ее обратно не берет, отец тоже выгнал, вот она ко мне и прибилась.
Она рассказывала, Василий кивал, но на самом деле не понимал, о чем она рассказывает, и не видел девочку, которая стояла рядом.
– Ты… прямо сейчас уезжаешь? – с трудом выговорил он.
Секунды уже пульсировали у него в голове, отсчитывая, сколько еще можно будет смотреть на нее, говорить с нею и… И он лихорадочно раздумывал, куда можно пойти – сейчас, немедленно; все его тело тряслось, как под электрическим током.
– Завтра, – сказала Елена. – Мы теперь как в крепости – снег уже лег. А медикаментов на прииск не завезли. У нас ведь там вообще врач не положен. Охранников, случись что, в Калаихум отвезут, а зэков зачем лечить – проще новых нагнать.
Теперь она говорила совсем по-другому, резко и жестко, но и в первых ее словах, про ожидание встречи, и в этих была вся она, и всю ее он любил больше жизни.
Только теперь Василий заметил, что и Елена, и девочка держат в руках какие-то мешки. То есть Елена уже ничего не держала, ее рука лежала у него на плече, а девочка стояла в сторонке и смотрела исподлобья, одновременно на Василия и на мешки.
– Проводишь нас? – спросила Елена.
Василий взял мешки, стоящие у ее ног, и они медленно пошли рядом по улице. Манзура шла за ними, и ее шаги были тише, чем шелест сухих листьев у них над головами.
– Тебе пора?
Елена подняла голову от его плеча. В полумраке комнаты ее лицо было видно так отчетливо, что Василию казалось, свет исходит от ее серебряных волос. Он коснулся их ладонью – теперь показалось, что и ладонь засветилась от этого прикосновения, – и снова прижал ее голову к своему плечу.
– Нет. Вера Андреевна скоро вернется?
– Она сегодня не вернется. – В Еленином голосе послышалось легкое смущение. – Она у родственников останется ночевать. А ты должен вернуться… куда-нибудь?
– Куда бы? – улыбнулся он.
– Ну, я не знаю… Ведь у тебя могут быть дела, или… Или ты, может быть, женился.
– Нет. Я не женился.
Это предположение показалось ему таким смешным, что он снова не сдержал улыбку. И, приподнявшись на локте, поцеловал ее плечо, которое светилось так же, как и волосы – изнутри, серебряно. Вся она светилась изнутри, и ему хотелось раствориться в этом свете.
– Надо Манзуру позвать, – сказала Елена. – Она замерзла, наверное. И голодная.
Он и забыл уже про девочку, которая шла за ними как тень до самого дома и даже, кажется, поднялась в комнату, а потом куда-то пропала.
– Она разве здесь? – удивился он.
– Ну а где же? – Елена улыбнулась. – Во дворе под деревом сидит. Надо ее позвать.
– Подожди еще чуть-чуть, а? – попросил он. – Потом… позовем…
Он и так еле дождался минуты, когда хозяйка комнаты выпила последнюю пиалу чая и сказала:
– Я племянницу проведаю, Люша. Можно, сахару для нее возьму?
– Зачем вы спрашиваете, Вера Андреевна? – тихо сказала Елена.
– Теперь нельзя не спрашивать, – спокойно ответила та. – Много воды утекло. Мы все переменились.
Она ушла, и еще долго после ее ухода Василий чувствовал, как вздрагивают Еленины плечи под его руками, как напряжено все ее тело и какая она вся чужая, настороженная.
– Я не переменился, – шепнул он ей в висок. – Лена, совсем не переменился. Я тебя люблю.
И тут она наконец прильнула к нему, обхватила за шею и стала его целовать – горячо, исступленно, не в губы, а куда-то под горло, в пуговицы рубашки. Он сам нашел губами ее губы и сам раздел ее – после первого порыва она вдруг как-то обмякла, стала неподвижна, но подчинялась каждому его движению и позволяла делать с собою все, что он хотел. На этот раз она совсем ему не помогала, и сначала ему даже казалось, что он ей совершенно безразличен. Но с каждым его движением это безразличие спадало с нее, как тягостная оболочка, и через несколько минут Василий уже чувствовал, что ее желание становится таким же сильным, как его, что уже непонятно, кто кому отвечает, а просто их тела, переплетенные на узком, застеленном рваной курпачой топчане, становятся одним телом, и это их общее тело никогда уже не будет существовать в виде двух раздельных, разделенных.