– Ничего, просто… Чище тебя я не знаю человека. – Она провела пальцами по его лбу, легко коснулась ресниц. – Другой бы Париж и бриллианты обещал, а ты – на фронт.
– Но я же не могу – Париж… – растерянно пробормотал Василий.
– А мне и не надо. Париж! Да я, если бы с тобой, в погребе без света готова всю жизнь просидеть, у тебя вон огонечки золотые в глазах так и сияют, всю ты мне душу растревожил!
– Никуда я тебя не отпущу, – сказал он. – Как хочешь, Лена, – никуда. Медикаменты Манзура отвезет, а ты…
– Чистый, чистый мальчик… И недолюбленный, – тихо проговорила она. – Вася, я не хотела с тобой об этом, но, видно, не получится умолчать. Я ведь хуже прокаженной, неужели не понимаешь?
– Не понимаю. Ты преувеличиваешь, Лена. Все преувеличивают, – сердито добавил он, вспомнив Сыдорука.
– Все еще и преуменьшают. Думают, дело только в том, что я супруга чекистского начальника. А я не супруга его, а заложница, в самом деле хуже, чем Манзура у своего мужа! – почти выкрикнула Елена. – Ту хотя бы купили за мешок риса, и все. Рис верни и иди на все четыре стороны, если не боишься с голоду подохнуть. А я… Он меня прямо у себя в кабинете купил, – жестко сказала она. – Непосредственно при исполнении служебных обязанностей. И возвращать мне ему в обмен на свободу нечего. Нас тогда из Петербурга выселяли, – уже спокойно, как о посторонней, сказала она; глаза ее погасли, голос звучал теперь бесстрастно. – Ты, может быть, слышал, целый процесс был по высылке дворян. Хотя ты, наверное, учиться уже позже приехал. Ну, неважно! То есть это вообще дворян выселяли, а папу не выселить должны были, а посадить или расстрелять. Из-за Игоря с Димой, – пояснила она, предупреждая его вопрос. – Мне товарищ Крюков так и сказал: вы, сказал, Елена Клавдиевна, что предпочитаете – чтобы папаша ваш скорым делом от пули скончался или чуть позже, естественной лагерной смертью?
– Лена… – выдохнул он, снова пытаясь притянуть ее к себе.
Но на этот раз Елена отстранилась и продолжила, глядя перед собой пустыми глазами:
– Но я вам, сказал, могу предложить еще один вариант. Учитывая вашу привлекательную внешность и хорошие манеры. Я думала, он меня просто здесь же, на столе в кабинете, изнасилует, – усмехнулась она. – Но у него, оказывается, были на меня более радужные планы. Он, оказывается, все свое босоногое деревенское детство грезил, что сделается большим человеком и возьмет себе такую жену, как барышня из имения. Чтобы фамилия у нее была благородная, чтобы по-французски говорила и с супругом на «вы». Такая вот была у мальчика мечта. И он ее осуществил.
– Но ведь это давно было, – с трудом выговорил Василий. – Теперь же, ты сама говоришь, он…
– А что изменилось? – пожала плечами Елена. – Он все эти годы по таким дырам служит, что, кажется, там и грамотных на сто верст вокруг не должно быть. А все равно мы с папой как под дамокловым мечом. То и дело кто-нибудь из крюковских сослуживцев отметит: а у отца-то вашего, Елена Клавдиевна, фамилия редкая… Иностранная, наверное? У вас небось и родственники за границей имеются? И все, у меня сразу лихорадка начинается, думаю, вот-вот папу арестуют. Перед Крюковым на коленях ползаю, чтобы он перевода добился. На новом месте ведь, может быть, не вдруг догадаются…
– Лена, ты прости, что я так, – задыхаясь, проговорил Василий. – Я понимаю, чужую беду руками разведу… Но ты же мне не чужая! Ну не могу я, чтобы с тобой все это!..
– А со мной ничего вообще-то особенного. – Она улыбнулась так жутко, что у Василия мороз прошел по коже. – Вон, Вера Андреевна – она соседкой нашей была, на Малой Морской в одном доме жили, – так мне и сказала, когда мы с ней здесь встретились: ты разумно устроила свою жизнь, Люша, ты сыта, твой престарелый отец в безопасности, и то, что ты спишь с нелюбимым мужчиной, мизерная за все это плата. И она знает, что говорит. – Елена улыбнулась еще страшнее. – Ей-то никто такой выгодной сделки не предлагал – намыкалась. А если бы она еще знала, что я с товарищем Крюковым даже не сплю, то вообще считала бы меня счастливицей. Не сплю, не сплю, – повторила она, как будто Василий спрашивал ее об этом. – Он довольно быстро разочаровался в моих интимных качествах. Не знаю, может быть, думал, что у благородных все как-нибудь по-особенному устроено. Во всяком случае, вскоре после первой брачной ночи сообщил, что ему скучно спать с такой вареной селедкой, как я. Ну а поскольку недостатка в женщинах при его должности нет, то он оставил меня в покое. Уверен, что этим облагодетельствовал так, как я и мечтать не смела. И, между прочим, не ошибается. Я к нему однажды на работу прибежала, это в Голодной степи было, откуда его сюда перевели. Там тоже лагерь был, оросительную систему строили. Папе с сердцем сделалось плохо, надо было в больницу, я и прибежала. В приемной у него пусто, я в кабинет, а он на диване развалился, штаны спущены, кожаный такой диван, солидный, перед ним секретарша на коленях стоит и… Он на меня так недовольно посмотрел, как будто я его от важных государственных дел оторвала, и говорит: ты чего врываешься? Я, говорит, попросил даму показать, что такое французский поцелуй, а ты мне удовольствие перебиваешь. Интересно, долго ли упрашивать пришлось? – Ее лицо исказилось еще более жуткой, чем прежняя усмешка, гримасой. – Даму-то он себе, секретаршу, из лагеря взял, попробовала бы она не показать… Она на меня даже не обернулась, только потом уже, когда Крюков машину дал, чтобы папу отвезти, и я из приемной выходила, в спину мне говорит: вы же все понимаете, Елена Клавдиевна, не осуждайте меня.
– И ты думаешь, я тебя теперь к нему отпущу? – Василию казалось, что слова выкатываются из его губ тяжело, как камни. – Вот после всего, что ты мне рассказала?
Наверное, в его голосе и взгляде появилось что-то такое, чего не было прежде. Во всяком случае, Елена не стала больше говорить, что не хочет все это обсуждать, а откинулась на подушку – обессиленно откинулась. Капельки пота выступили у нее на лбу, словно она была тяжело больна и вот прошел кризис.
– Давай поспим немного, а? – просительно сказала она. – И жалко рядом с тобой на сон время терять, и так хочется… Я, знаешь, мечтала об этом много раз: что у тебя на плече сплю, просто сплю, ничего больше.
Он лег рядом, и она тут же положила голову ему на плечо, закрыла глаза.
«Пусть спит, – подумал Василий. – Проснется и сама поймет, что нельзя ей возвращаться. Я потом за отцом ее съезжу… за отцом… как же он-то позволил такое… люблю… ее…»
Он был уверен, что не уснет – так сильно, так страшно потряс его Еленин рассказ, и так горько, горестно вздрагивала она сама во сне на его плече. Но, наверное, было в этом потрясении что-то слишком тяжелое, невыносимое, от чего его молодой организм защищался инстинктивно, вопреки тому, что говорили сердце и разум. «Люблю ее», – это были последние слова, которые еще мелькнули в его сознании ясно, отчетливо, а потом все заволокло туманом, таким же горестным, как Еленино дыхание.
Василий проснулся оттого, что солнечный луч коснулся его глаз. Он потер глаза ладонью, не открывая, и тут же вскочил и лихорадочно огляделся. В комнате стоял полумрак. Единственный луч пробился в дырку на плотной занавеске, он-то его и разбудил.