– Затем, что ребенок, между прочим, по отцу соскучился. Очень жаль, что ты этого не понимаешь.
Шевардин бросил на сиденье телефон, махнул рукой Игорю, который уже выруливал на своей «девятке» со двора, и тоже сел в машину. Он знал, что Инна не соскучилась по нему, как не соскучилась и Лида. Его жена и дочь были похожи друг на друга во всем, от цвета глаз и волос до мелких повседневных привычек.
Когда он вошел в квартиру, Лида сидела за компьютером.
– А я с Милисентой болтаю, – сообщила она, быстро выходя из программы. Хотя он ведь не спрашивал. – Привет. – И поморщилась, целуя его в щеку: – Опять пили?
Он пожал плечами:
– Я ребятам вино привез из Черногории.
– Мог бы и домой привезти, – заметила Лида. – Ну, этого ожидать не приходится. Привет, лапка.
Она поцеловала и дочь. Инна подолгу жила у Лидиной матери, это было немного ближе к ее школе, а бабушка скучала одна. Или тоже не скучала? Иван ничего не понимал в этих женщинах, которые пятнадцать лет назад вошли в его жизнь. Ему казалось, у них какое-то странное сознание: оно ни на чем не задерживалось надолго, то, что сегодня занимало все их внимание и вызывало, казалось, жгучий интерес, уже назавтра становилось совершенно неважным, и сознание пускалось в дальнейшее странствие, чтобы через некоторое время снова зацепиться за что-нибудь случайное.
Или он ошибался, выдумывая какие-то сложности, а это было что-то совсем простое?
Во всяком случае, бабушка, мама и дочка-внучка понимали друг друга прекрасно, а он не понимал ни одну из них. Когда-то, на заре знакомства с Лидой, его будоражила загадка, которой невозможно было не заметить в ней. А потом он понял, что загадка эта хотя и есть, но она скучна, как загадка кроссворда. Ты не можешь разгадать его до конца, потому что не знаешь, как называется заболевание окончаний нервных стволов. Но надо ли тебе это знать?
Инна сразу же села к компьютеру и стала проверять почту. Она тоже переписывалась с десятком американских девчонок, с которыми познакомилась, когда приезжала с мамой к отцу во время его подготовки к полету на Международную космическую станцию. Американцы трепетно относились ко всему, что связано с семьей, поэтому Лида с Инной жили у него долго. И не мог же он сказать, что ему это совсем не нужно. Тем более что им обеим понравилось в Америке. Лида быстро заговорила по-английски – оказывается, ходила перед поездкой на какие-то курсы – и с удовольствием погрузилась в американский быт. А для Инны было, конечно, хорошо увидеть, как разнообразен мир, вовремя – в самой ранней юности. Может быть, это сделает ее сознание как-то шире, свободнее; так он думал.
Ему стало неловко оттого, что не привез домой вино. В самом деле, мог бы оставить хоть пару бутылок. Лида распила бы их с соседкой и похвасталась бы ими как своим семейным достижением. Вот, муж привез вино, не поленился, вез из-за границы. «Сердечное вино».
Это воспоминание пришло совсем уж некстати; Иван даже головой покрутил, отгоняя его.
– Я вам сережки привез, – вспомнил он. – Из перламутра.
Сережки он купил в Будве, прямо у старинной крепостной стены, где торговали самодельными сувенирами. Уже потом, на острове Святого Стефана, он случайно обнаружил магазинчик, в котором продавались не простенькие кустарные поделки, а какие-то полупрозрачные, легче воздуха, платки и шарфы с воздушными же узорами. Это было красиво. Но деньги у него кончились.
– Пап, ну что я, цыганка, такое носить? – скривилась Инна, разглядывая сережки – круглые, серебряные, переливающиеся сине-фиолетовыми перламутровыми вставками. – Я же тебе сто раз говорила: ничего мне не покупай, ты не понимаешь, что нужно!
Он действительно не понимал, что нужно. Сережки были явно не нужны, но он на это даже не обиделся. Все-таки он покупал их как-то совсем равнодушно – надо же было что-нибудь привезти в подарок, а они сразу подвернулись под руку. Потому и нечего было обижаться, что сережки не понравились дочке и, конечно, не понравятся жене.
– Все-таки итальянские купил? – поморщилась Лида, заглянув в пакет, который он оставил в прихожей. – До чего ты упрямый, Шевардин, просто невыносимо!
– С колосками не было.
Начинался обычный вечерний разговор – пустой, ненужный, как он подозревал, даже Лиде, а уж ему-то ненужный безусловно. В этих разговорах было даже неважно, хвалила она его, упрекала или просто сообщала ему о чем-нибудь, – все было тускло, пусто и глупо. Он совершенно не понимал, почему это так. То есть почему Лида способна говорить только о мелких подробностях жизни, это он понимал прекрасно. Вернее, просто знал, что она от роду такая, и было уже даже неважно, почему, по какому генетическому закону это так, а не иначе. Он не понимал другого: почему его вгоняют в такое глубокое уныние разговоры с нею?
Шевардин не считал себя какой-то особо возвышенной личностью, которой интересны только высокодуховные беседы. Он прекрасно находил общий язык с людьми, которые ни о чем духовном вообще понятия не имели. Да он и со всеми людьми легко находил общий язык – американцы поражались результатам его тестов на психологическую совместимость. А однажды, кстати, поразились, когда он показал, как можно ответить на один такой тест, результат которого определялся с помощью специальной сетки. Сетка накладывалась на заполненный бланк, и по числу положительных ответов, появившихся в прорезных окошечках, выводился коэффициент чего-то. Он просто поставил плюсы напротив всех ответов подряд – и результат в окошечках, конечно, получился стопроцентный. Тогда американский психолог впечатлился русской сообразительностью, но сказал, что результаты других тестов, гораздо более изощренных и проверяемых компьютером, который смекалкой не обманешь, у Ивана почти такие же.
И подробности жизни волновали его чрезвычайно, и мелкие тоже. Жизнь вообще будила его воображение разнообразием своих подробностей, он замечал многое, на что другие не обращали внимания. Ведь когда-то и Лида привлекла его даже не самой своей безусловной красотой, а вот именно едва уловимыми нюансами этой красоты: тем, что волосы у нее цвета липового меда, и такого же цвета глаза – они каким-то загадочным образом темнели не от радужки к зрачку, а наоборот, и потому казалось, что в глазах этой девушки зажжены два фонарика, и фонарики эти таинственно мерцают…
И почему же ему становилось так тоскливо именно от тех подробностей, которые она обрушивала на него каждый вечер, проводимый вместе? Он не понимал.
Ему ведь было все равно, какие макароны есть; он купил итальянские вовсе не из упрямства. Упрямства у него тоже, конечно, хватало, но ему было к чему это упрямство прилагать и без макарон.
– И деньги ты любишь швырять на всякую ерунду, – продолжала Лида. Она говорила как будто не ему, а себе самой. – А Инке, между прочим, сапоги приличные нужны. Пятнадцатый год пошел, взрослая девица. Что ей, с рынка одеваться, как мне?
– Ты надеешься сэкономить на макаронах? – спросил Шевардин.
И одновременно с этим вопросом подумал: «О чем я спрашиваю, зачем?»