– Все-таки мы долго жили вместе, Ванечка, – подняв на него глаза, вдруг сказала мама. – Любви не было, это правда, но было же что-то… Какая-то связь. Я даже не знаю, как она называется. Но вот теперь она разорвалась, и я… Ничего, это пройдет, скоро пройдет.
Она торопливо вытерла глаза.
Это не прошло скоро. Это не прошло вообще никогда. Осенью мама умерла от рака груди. Врач объяснил, что болезнь сожрала ее мгновенно и что в этом смысле ей повезло.
– Почти и не мучилась, – сказал он с таким спокойствием, от которого у Ивана мороз прошел по коже. – Быстро как сгорела, даже удивительно. Обычно это длится дольше.
Через три месяца папина жена родила мертвую девочку, а еще через три месяца Леонид Иванович зашел к сыну – Иван остался теперь один в огромной профессорской квартире папиного отца, – чтобы отметить полгода маминой смерти, и, выйдя вечером, упал на пороге подъезда. Его заметил Сергей Ермолов, парень из соседнего дома, он и вызвал «Скорую». Вернее, не вызвал, а остановил, выбежав на проезжую часть. Но сделать ничего не удалось: папа умер сразу – от инфаркта.
Иван тоже не знал, как называлась связь, которая была между его родителями. Но она была – он чувствовал ее так ясно, словно она трепетала в воздухе пустой комнаты. Уже ушли все, кто приходил на девятый день после папиной смерти, – соседка тетя Тоня, мама Сережи Ермолова, приготовила все для поминок, потом все убрала и ушла последней, – а она, эта связь, или, может быть, она называлась как-то иначе, никуда не уходила. Она билась о стены и об оконное стекло, не зная, куда ей деваться, потому что людей, между которыми она когда-то возникла, больше не было.
Иван сидел один в темноте, и его от макушки до пяток пронизывало что-то такое, чего он не испытывал никогда. И вдруг он догадался, что с ним происходит, и даже вспомнил, как это называется! Мама как-то рассказывала ему, что такое ощущение – конечности жизни и неизбежности смерти – испытал однажды ночью Толстой. И что с тех пор, как он описал это чувство, оно называется «арзамасский ужас», потому что настигло Толстого в городке Арзамасе, куда он приехал по каким-то делам. Мама знала много таких вещей – она ведь преподавала литературу. Может быть, сама она никогда ничего такого и не испытывала, просто рассказывала сыну биографию Толстого, когда тот проходил в школе «Детство». Но Иван-то почувствовал это сейчас, почувствовал не только душой, но и всем телом – ужас этот вошел в его тело так же сильно, как прежде входила чувственная сладость!..
Весь дрожа, на ходу натягивая куртку и не попадая в рукава, он выскочил из дома. У подъезда стоял Сергей Ермолов и курил.
– Может, к нам пойдем? – спросил он – так, как будто специально ждал здесь Ивана. – Анюта, наверное, Матвея уложила уже, посидим.
– П-пойдем… – стуча зубами, пробормотал Иван.
Они с Сергеем Ермоловым никогда особенно не дружили, потому что десять лет разницы – это было очень много. Теперь Сергею было двадцать семь, к тому же он рано женился, и у него сразу родился сын, а после университета ему на два года пришлось уйти в армию лейтенантом, а теперь он учился в аспирантуре… В общем, у него была уже совсем взрослая жизнь, и Иван с ним поэтому только здоровался.
И в квартире Ермоловых он оказался впервые, хотя они с Сергеем всю жизнь прожили в соседних домах.
Сидели на кухне – очень большой, как все кухни старых домов, с дверью черного хода и с еще одной запертой дверью, за которой, Сергей сказал, была редакция какого-то журнала. Пили, не чокаясь и не пьянея, курили, зажигая одну сигарету от другой.
Потом на кухню вошла Сергеева жена, которая, когда они пришли, укладывала ребенка, и сказала:
– Матюшка никак заснуть не мог. Бабушка его сегодня в цирк водила – перебрал впечатлений. Ванечка, я тебе постелила в кабинете. Ты сиди, сиди, сколько угодно. Но, как только спать захочешь, можешь сразу лечь.
Иван никогда не видел таких женщин, как эта Анюта. Ее трудно было назвать красивой – во всяком случае, ему нравились совсем другие женщины, более яркие, что ли. В Анюте ничего яркого не было – глаза у нее были серые, волосы русые и прямые, да и вся внешность была такая простая, что не поддавалась внятному обозначению.
«Ни в сказке сказать, ни пером описать», – вдруг подумал он.
В каждом движении этой женщины чувствовалась такая… завершенность, да, вот именно завершенность, иначе невозможно было это назвать, – как будто это была последняя женщина в мире. Это было странно, смутно, но Иван подумал именно так, почти что и не словами подумал. Он вдруг понял: если тебя любит такая женщина – неважно, какие у нее глаза и волосы, – то больше тебе ничего в жизни уже не надо, ты уже знаешь о жизни все. И еще он понял, что та внутренняя сила, то глубокое, скрытое от посторонних глаз спокойствие, которое он только сегодня почувствовал в Сергее Ермолове и из-за которого чуть не за руку пошел к нему домой, – это и есть любовь его жены Анюты, и эта любовь была с Сергеем всегда, и когда он курил у Иванова подъезда – тоже.
Почему это так, Иван объяснить не мог. Но он знал, что в эту ночь не сошел с ума от арзамасского ужаса только потому, что Анна Ермолова до утра сидела с ним и с Сергеем за столом. Она почти ничего не говорила, но то, что было в ней, и осязаемо ее окружало, и тянулось от нее к мужу, – разгоняло ужас и отгоняло смерть.
Иван уснул перед самым рассветом – поздним, мартовским. Сергей отвел его в кабинет, и он почти без сознания упал на постель, которую постелила ему Анна. В неярком свете он успел увидеть книжные полки, и широкий стол, в котором, как в реке, плясал огонек настольной лампы, и на этом столе какую-то птицу, почему-то с человеческим лицом, и рядом еще какие-то фигурки, тоже, наверное, старинные… И все – провалился во мрак. Но теперь, после ночи на кухне Ермоловых, это все-таки не был мрак вечности, и проваливаться в него было не страшно.
Это было тяжелое воспоминание, потому что оно было о смерти. Но вместе с тем оно было счастливое, потому что прямо у Ивана на глазах смерть отступила, и это произошло от одного только взгляда, которым едва знакомая женщина смотрела даже не на него, а на своего мужа.
Иван Шевардин не то чтобы не любил, а, скорее, боялся такой вот сшибки воспоминаний, которая происходила каждый раз, когда он попадал во двор своего детства. Когда-то он даже обрадовался, узнав, что Лиде, оказывается, вовсе не нравится жить в его просторной квартире. После первого полета ему предложили жилье в Звездном городке. Предложили ненастоятельно, только потому, что так было положено – ведь вообще-то жилплощадь у него имелась, и даже в избытке. Шевардин хотел отказаться, но Лида неожиданно заявила, что только и мечтает поскорее переехать с Малой Дмитровки – или нет, тогда это была еще улица Чехова – хоть куда-нибудь, а уж тем более в родной Звездный, поближе к маме.
– Как в могиле тут у тебя, – объяснила она.
Шевардин вздрогнул. Лида никогда не отличалась тактом, но ему от нее такт ведь и не требовался. А что ему требовалось от нее? Этого он не знал. Как ни странно, не знал не только теперь, в этот вечер, когда закончилась его нелепая, но долгая семейная жизнь, а не знал, кажется, никогда.