Петя, правда, на бок не валился, но ноги у него подкосились, это точно. И руки мгновенно обмякли. Он выпустил Соню из объятий и опустился на табуретку у стола.
В прихожей зашаркали тапки. Дверь кухни, до сих пор лишь неплотно прикрытая, распахнулась широко, и на пороге показались двое.
Первой была женщина. Она была так похожа на свой голос, что голос словно был ее портретом – простым, набросанным резкими мазками, но совершенно точным портретом. Она была высокая, не полная, но широкая в кости. И черты лица – глаза, нос, губы – были у нее такие же, как и фигура: все выглядело крупным, четко очерченным, все поэтому сразу бросалось в глаза и запоминалось тоже сразу и накрепко.
Бывают люди, которые, обладая вполне приятной внешностью, словно бы стесняются себя, стараются себя не выпячивать. Эта женщина нисколько себя не стеснялась, хотя назвать ее красивой или приятной едва ли пришло бы кому-нибудь в голову. Она несла себя как-то даже вызывающе, и в каждом ее движении чувствовался такой напор, которому невозможно было, да и не хотелось противостоять. На вид ей было за пятьдесят, значит, это не был уже напор естественной энергии молодости. Этот напор говорил об энергии характера, о той его составляющей, которую приходится поддерживать в себе сознательным усилием, и чем дальше в возраст, тем все более настойчивым и направленным усилием.
Делать такое усилие эта женщина, сразу видно, умела. Но, войдя в кухню, она его сделать не смогла – остолбенела на пороге, кажется, в растерянности. Мужчина, пришедший с нею, маячил у нее за плечом, как бледное пятно. Впечатление пятна усиливалось еще и тем, что голова у него была лысая, и лысина напоминала намазанный маслом блин.
Молчание длилось просто бесконечно. Петя сидел на табуретке и с отвисшей челюстью смотрел на вошедших. Соня стояла рядом с ним и не знала, что сказать. Да и никто, кажется, не знал, что сказать.
– Петя?.. – наконец выговорила женщина. Она опомнилась первой. – Ты почему не на работе?
– За... При... Приболел... – хрипло произнес Петя. – Горло...
– Алла, может быть, я лучше пойду? – пискнул мужчина за спиной у женщины.
Его слова прозвучали так смущенно, словно он вошел в квартиру голым или, того хуже, догола разделся прямо на пороге.
В ответ на эти слова женщина сразу встрепенулась, совершенно сбросив с себя оцепенение.
– Почему это ты пойдешь? – не оборачиваясь на своего спутника, сказала она.
– Но ты же говорила, в кровать... А здесь же... – пробормотал он.
Тут наконец пришел в себя и Петя.
– Мама! – воскликнул он, вставая. – То есть как же...
Соня была уверена, что в ответ на его возмущенный и от возмущения недоговоренный вопрос женщина ответит что-нибудь резкое, решительное, вроде: «А вот так же!» Но она повела себя совершенно неожиданно.
Она побледнела, потом покраснела, потом побледнела снова, теперь уже чуть не до синевы. В глазах ее мелькнуло смущение, потом смятение... Потом глаза ее заметались, остановились на Соне, и она произнесла каким-то скомканным тоном:
– Но вот же... Но ты же сам...
– Я просто заболел. Поэтому не пошел на работу. Исключительно поэтому!
Резким был тон не у нее, а у Пети. Это показалось Соне неожиданным. Непонятно, правда, почему она решила, что эта женщина должна говорить резко. Но от Пети она такого тона не слышала никогда, это точно.
Женщина снова бросила на Соню быстрый взгляд, глаза их встретились... Соня уловила в ее глазах какой-то мгновенный умоляющий промельк.
И тут же все происходящее сделалось для нее ясным, как на ладони!
– Мама!.. – повторил Петя теперь уже не возмущенным, а растерянным тоном. – То есть ты, конечно, имеешь полное право... Я вовсе не...
Соня переводила взгляд с Пети на его маму и обратно. Несмотря на Петино бормотание о полном мамином праве, несмотря даже на слова его мамы о кроватке, в которую «давно пора», она видела, что та вовсе не собиралась тайком от сына провести время в постели с мужчиной. Может, только потому, что слишком уж не подходил на роль ее партнера вот этот лысый блинчик с писклявым голоском, – но это было для Сони очевидно. И, несмотря на теперешнее смятение этой женщины, так же очевидно было и то, что, пожелай она привести в квартиру мужчину, она уж точно не стала бы этого стесняться. И смятение ее происходило теперь только от недоразумения, от нелепости, от несоответствия между ее намерениями и восприятием этих намерений сыном, а вовсе не оттого, что ее застукали с мужиком.
Все это мелькнуло у Сони в голове мгновенно. И, не успев еще даже понять, что именно мелькнуло, она положила руку Пете на плечо и сказала:
– Петь, ты же булочки так и не вынул. Они в пакете, принеси. А я пока кофе доварю.
Наверное, ее слова, в общем-то совершенно незначительные, оказались той кружкой холодной воды, которая залила только-только разгоравшийся, но угрожавший сделаться губительным пожар.
Все сразу оживились так, словно только этих слов и ждали.
– А браунис? – воскликнула Петина мама. – Петька, есть же браунис.
– Да? – Петя даже не спросил, а выдохнул это с таким облегчением, как будто вынырнул из омута, в котором уже уверен был, что утонет. – А я не нашел.
– Что значит не нашел? Можно подумать, он спрятан!
Она открыла среднюю дверцу буфета – Соня прекрасно помнила, что Петя уже открывал эту дверцу, когда искал что-нибудь сладкое к чаю, – и достала прямоугольное фаянсовое блюдо с высокими бортиками, обведенными синим ободком. В этом обрамлении помещался темно-коричневый пирог с блестящей корочкой.
– Вот же он, браунис, – повторила Петина мама, выставляя блюдо на стол. И, обращаясь к Соне, объяснила: – Вершина американского кулинарного искусства. Меня в Париже приятельница научила печь, американка. Во Франции сто лет живет, уж, казалось бы, могла заткнуться со своим браунисом, при французских-то десертах умопомрачительных. Там ведь без сладкого обедать не садятся. Но нет, до сих пор перед всеми гостями этим браунисом хвастается. – Все это она рассказывала, нарезая браунис маленькими ромбами. – Ну, и то сказать, удачный пирог. Сам печется, у плиты стоять не надо, не то что «Наполеон» какой-нибудь – убьешься, пока все коржи выпечешь.
– Что-то я не помню, когда ты «Наполеон» пекла, – улыбнулся Петя.
– Ты тогда еще маленький был, – ничуть не смутилась его мама. – А я молодая и глупая, тратила жизнь на всякую ерунду. Вы кофе обещали, – напомнила она Соне. – Петька, так где все-таки булочки? Алла Андреевна, – между делом представилась она. – Мама этого охламона. А это Хлодвиг, – кивнула она на своего спутника, который наконец переступил порог кухни.
– Кто-о?! – Соне не удалось сдержать изумления.
– Хлодвиг Маркович Дунский. – Алла Андреевна довольно усмехнулась. Видимо, это имя всегда производило должный эффект. – Сокращенно Холя. Что поделаешь, его родители были людьми с фантазией. А вас как зовут? – поинтересовалась она.