Это удивило Соню так сильно, что, когда гости наконец ушли, она не выдержала и спросила:
– Он вам что, очень понравился?
– Кто? – переспросила Алла Андреевна.
Она просматривала принесенный подругой французский журнал и, кажется, уже забыла про людей, которые пять минут назад сидели у нее в гостиной.
– Да зять этот.
– А!.. Почему он должен был мне понравиться? Да еще очень?
– А почему вы тогда с ним так... Ну, как-то слишком внимательно себя вели?
Соня с трудом и, наверное, неточно подбирала слова для обозначения своих смутных ощущений. Но Алла Андреевна без труда поняла, о чем она спрашивает.
– Потому что он мужчина, – усмехнулась она.
– Ну и что? – Соня как раз ничего не понимала! – Мужчине можно быть глупым? – глупо спросила она.
– Мужчина может знать о жизни то, чего мы не знаем. Не факт, что обязательно знает, но – может знать. И вообще он может то, чего мы не можем.
Никаких дополнительных объяснений не последовало. Алла Андреевна забрала журнал и ушла в комнату, которая служила ей кабинетом и спальней, оставив Соню в недоумении.
«Им просто не хватает мужчин, – решила тогда Соня. – Поэтому они мужчинам прощают то, чего женщинам никогда не простили бы».
«Им» – это значило тем дамам, которые составляли круг Аллы Андреевны Дурново и, как Соня смутно понимала, определяли своей жизнью настоящую московскую жизнь, внешне незаметную, но незыблемую, как стены Кремля.
И, может, не стоило удивляться, что мужчины при таких женщинах вырастали слабыми и вялыми, как Петя Дурново?
«А что я про них знаю, про мужчин? – подумала Соня. – Не про московских, а вообще. Кого я из них знаю? Ника только. Ну, отца еще».
Воспоминание об отце было для нее непростым с тех самых пор, как он ушел от них с мамой. Но сейчас, посреди этого сияющего весенней зеленью московского бульвара, оно показалось Соне особенно тревожным. Здесь, в Москве, появилась в ее мыслях об отце какая-то новая, ускользающая неясность, но какая именно, понять она не могла.
– Ты меня не слушаешь? – обиженно спросил Петя.
– Нет, почему? – Соня вздрогнула. Она в самом деле не слушала его и уловила только вот эту интонацию обиды. – Просто я думаю.
– О чем? – с такой же капризной настойчивостью спросил он.
– О том, что у твоего начальника жена совершенно себя не знает.
Соня просто выбрала первую попавшуюся мысль из тех, которые приходили ей в голову за сегодняшний вечер. Приходили и, не задерживаясь, за ненадобностью исчезали.
Петю ее слова удивили.
– Как это себя не знает? – с недоумением спросил он.
– У нее такая внешность, которую теперь редко встретишь. Такой, может, и совсем теперь не бывает, – объяснила Соня. «Если бы мне такую!» – подумала она при этом. – А она со своей внешностью обходится так, будто она у нее самая обыкновенная.
– Все равно не понимаю.
– Ну, вот ее бы немножко по-другому накрасить, и она бы как артистка двадцатых годов была.
– Нашла о чем думать! – недовольно поморщился Петя. – Все-таки знаешь, Сонь, эта твоя парикмахерская... Ты ведь умная девушка, неужели не можешь найти себе что-нибудь поинтереснее?
– Мне интересно работать в парикмахерской, – отрезала Соня.
Главное, это было чистой правдой. После всех мечтаний и метаний оказалось, что ничего интереснее этого занятия в ее жизни-то и не было...
– Но можно ведь учиться, – не унимался Петя.
– Институт я уже закончила.
– Тоже мне, институт! – фыркнул он.
– Какой есть, – сердито сказала Соня.
Но на самом-то деле не очень она и рассердилась. Какой под руку попался, такой и закончила, это ведь правда, на что обижаться? Просто ей не хотелось объяснять Пете, в каком странном состоянии она находится с тех самых пор, как оказалась в Москве.
Это было состояние абсолютной внутренней неопределенности. Оно не имело никаких разумных объяснений, потому что появилось в то время, когда Соня поняла, что никакая она не актриса, и когда ей попросту негде было жить, но не прекратилось и в то время, когда она перестала думать об отвлеченных вещах, а быт ее приобрел вполне определенные черты.
Может, Петя хотел сказать еще что-нибудь, но они уже свернули на Сивцев Вражек и подошли к дому.
Алла Андреевна читала, сидя в кресле в гостиной.
– Ну как юбилей? – спросила она, поднимая голову от журнала. Соня разглядела, что журнал тот самый, французский, который принесла недавно подруга. – Стерлядь давали?
– Ага, – кивнул Петя.
– У Ефанова на юбилее фаршированные осетры были, – вспомнила Алла Андреевна.
– Чем фаршированные? – заинтересовался Петя.
– Сами собой. В общем, вы не голодные. Прекрасно! А то я не готовила. Зачиталась, – улыбнулась Алла Андреевна. – Я ведь раньше с французского переводила, – объяснила она Соне. – С детства у меня мечта была – Париж...
Улыбка у нее получилась необычная, совсем ей не свойственная. И голос прозвучал не с резкой насмешливостью, как всегда, а задумчиво и почему-то печально.
– А я не знала, что вы с французского переводили, – невпопад проговорила Соня.
«А что я про нее вообще знала?» – подумала она при этом.
Ну да, она знала, что Алла Андреевна хорошо воспитана, но при этом до бесцеремонности прямолинейна – без всякой необходимости может вогнать человека в краску каким-нибудь язвительным замечанием.
Что интересуется множеством житейских мелочей, которые не имеют к ней никакого очевидного отношения: узнав, например, что сосед поменял машину, обязательно расспросит Петю, где эта машина куплена, за сколько, в кредит или за наличные, в какой мастерской будет обслуживаться, и прочее тому подобное, – но при этом может совершенно отключиться от внешней жизни, если попадется интересный перевод, и в таком случае не заинтересуется даже тем, что собирается есть на завтрак, обед и ужин ее единственный сын.
Что всегда говорит о деньгах с такой задумчивой печалью и так подчеркивает их нехватку, будто у нее в кармане последние десять рублей, но при этом ни на секунду не задумается, купить или не купить новую посудомоечную машину, если испортилась старая.
И все эти сведения Соня до сих пор считала для себя достаточными. Но сейчас, услышав непривычные интонации в голосе Аллы Андреевны, она подумала, что не знает о ней ничего.
Удивительно было и то, что на глупые Сонины слова та не ответила, по своему обыкновению, какой-нибудь колкостью.
– И не только переводила, – сказала Алла Андреевна, – а очень себе близкой Францию чувствовала. Да и сейчас то же чувствую. Сейчас, может быть, даже в большей мере.