Свет уличных фонарей казался ярче, потому что отражался в бесконечных ледяных поверхностях – тротуара, мостовой, древесных стволов. Соня прищурилась, стоя на ступеньках театра, и огоньки заиграли у нее перед глазами. Потом она спустилась со ступенек; их уже успели присыпать песком.
– Соня, – услышала она, – подожди, пожалуйста.
Она обернулась и увидела отца. После своего возвращения из Москвы она не видела его ни разу, да и перед отъездом в Москву они не встречались, значит, она не видела его очень давно. Но теперь смотрела на отца так, словно встреча с ним была самым естественным, что могло произойти в этот льдистый, сияющий вечер. Вернее, все, что происходило с нею этим вечером, не могло происходить иначе, чем ему выдалось произойти.
– Здравствуй, папа, – сказала Соня.
Она уже много лет здоровалась с ним при редких встречах вот так, отчужденно. Но сегодня, произнеся привычные слова, с удивлением поняла, что отчуждения не чувствует. Что-то произошло с ней сегодня. Как будто льдинка треснула в груди отчетливо и звонко.
– Я тоже был на спектакле, – сказал он.
– Ты?.. – переспросила Соня и быстро взглянула ему за спину.
– Один. Оля поехала родителей навестить.
Олей звали его жену. Она была с Восточного берега, из поселка Рыбачий; наверное, туда и поехала сейчас.
– Я тебя провожу? – вопросительно произнес отец.
– Скользко же, – пожала плечами Соня.
– Вот именно.
Он взял Соню под руку и пошел рядом с нею по улице.
«Какой-то он стал... не такой, – растерянно подумала она. – Может, постарел?»
Но никаких явных примет старости в облике отца не просматривалось. Он по-прежнему держался прямо, и походка у него была легкая, несмотря на гололед, и седина была только на висках, ну так она у него всегда была на висках, даже когда Соня была маленькая... И все-таки что-то изменилось в нем. Или не в нем?..
– Почему ты вернулась, Соня? – спросил отец.
За время, прошедшее после возвращения из Москвы, она слышала этот вопрос, наверное, раз сто от разных людей. И никому из этих людей, от мамы до мастериц в парикмахерской, не могла на него ответить. Да что там, она даже себе самой не могла на него ответить. Ей невыносимо было на него отвечать.
– Я ей не пригодилась, – сказала Соня. И уточнила: – Москве.
Впервые она сказала об этом так просто и точно.
– Я понял, кому, – улыбнулся отец. – Но почему ты так решила?
– Она мне это показала. Всей собой. Понимаешь?
– Да. И все-таки я думаю, что ты могла ошибиться.
– Нет, папа. Я и хотела бы ошибиться. Но это было слишком понятно.
И тут она почувствовала, что глаза ее наполняются слезами. Свет фонарей снова заиграл перед нею, заблестели ледяные огоньки, от их блеска защипало в носу... Соня судорожно всхлипнула.
Она не плакала так давно, что могла бы теперь даже испугаться. И наверняка испугалась бы, если бы заплакала в одиночестве или при ком-нибудь... При ком-нибудь, кроме отца.
Она давно забыла то чувство, которое было связано с ним, только с ним, – заставила себя забыть. То чувство не просто близости, но совершенного, полного соединения с человеком, который все равно что ты сама, но вместе с тем отделен от тебя пространством возраста, ума – большой жизни, и потому может понимать тебя так, как не можешь понимать себя ты сама.
Отец сжал ее пальцы. Соня поняла, что он хочет обнять ее, прижать к плечу ее голову. Как в детстве, когда она плакала и он брал ее на руки, чтобы утешить. Хочет – и не решается. Того, что их разделило, им обоим было не перечеркнуть.
– Не плачь, маленькая, – по-прежнему шагая рядом с Соней, сказал отец. – Ты наверняка ошиблась. Она другое тебе сказала.
– Другое? – Соня всхлипнула последний раз и снизу заглянула отцу в глаза. – А что?
– Что ты должна быть внимательнее. И упрямее.
– Я и так упрямая, ты же знаешь. – Соня вытерла слезы. – Но, пап, там мне мое упрямство как-то даже и не понадобилось. У меня все и без него получалось. Но это было неважно.
Она знала, что говорит смутно и неясно. Но знала при этом и то, что отец ее понимает.
– Не только упрямее. Еще – внимательнее, – повторил он. – У тебя же всегда так, решишь для себя что-нибудь и всего, что в твое решение не вписывается, уже не замечаешь.
Конечно, отец говорил о ее жизни в Москве. Но Соне показалось, что он думает сейчас о другом – о ее отношении к нему после его женитьбы. Обсуждать с ним это не хотелось. Соня нахмурилась и замолчала.
Они уже дошли до Врангелевской башни. Соня стала называть так старую башню с часами, стоящую неподалеку от дома, после того как еще в детстве отец рассказал ей, что там находился командный пункт генерала Врангеля, главнокомандующего белой армии в Крыму. Отец тогда часто бывал в отъезде, в какой-нибудь очередной экспедиции, и у него оставалось мало времени на разговоры и рассказы. Но Соня совсем не обижалась на него за это. И все его рассказы запоминала на всю жизнь.
Отец искоса взглянул на нее и, конечно, сразу заметил ее насупленный вид. И улыбнулся.
– Вот уже и рассердилась, – сказал он. – Так стараешься сердиться! Как подросток, ей-богу.
Он по-прежнему видел ее насквозь! Соня перестала дуться и рассмеялась.
– Как ты живешь, папа? – спросила она. И поспешно добавила: – Как твоя работа?
Ей не хотелось, чтобы он рассказывал о своей семейной жизни с Олей и ее маленьким сыном от первого брака. Хотя едва ли он стал бы об этом рассказывать: отец с самого начала знал, как Соня относится к тому, что с ним произошло.
– Работа как всегда, – ответил он.
– Как всегда – значит, интересно?
– Да.
– И где ты в этот сезон был?
Отец не был романтиком. Глупо и неестественно было бы питать в себе щенячий романтизм в пятьдесят лет, а в нем и смолоду естественность была главным качеством. И как он при таком вот полном отсутствии восторженности сохранял в себе постоянный интерес к работе, которой занимался ведь тоже смолоду, чуть не с детства, – этого Соня не понимала. Ей казалось, что отношение к такому роду деятельности, как археология, может держаться либо на восторженности, либо на рутине. Но у отца это явно было иначе, и на чем оно все же держится в нем, понять было невозможно.
– На Усть-Альме.
Когда Соня была маленькая, он брал ее с собой на раскопки. И в Усть-Альминский некрополь тоже. Он знал Крым лучше, чем Соня знала свой двор на Садовой и даже свою комнату, знал все его горы, плато, дворцы, парки, бухты – знал о них такое, чего, кроме него, не знал никто. И это нравилось Соне так, что дыхание занималось и сердце замирало! Она представляла, как папа найдет в крымских пещерах какие-нибудь загадочные клады, и представляла, как он будет сражаться с коварными разбойниками, которые эти клады захотят отнять, и гордилась тем, что папа никаких разбойников, конечно, не испугается... Он в самом деле ничего не боялся и Соню этому научил. Он многому ее научил, может, самому главному из того, что она вообще умела в жизни. Когда он ушел от них с мамой, Соня думала, что не будет больше жить.