— Я свою первую библиотекаршу до сих пор помню. — Елена Андреевна подлила Мадине чаю. — Это в войну было. Папа был на фронте, а мы с мамой в эвакуации в Куйбышеве. Книг с собой, конечно, никто из Москвы не привез, и все ходили в городскую библиотеку. На хорошие книги такая очередь была! — улыбнулась она. — А мне Тамара Ильинична, так библиотекаршу звали, в первую очередь их выдавала. Иногда и без очереди даже.
— Почему? — спросил Альгердас.
— Потому что я любую книгу за одну ночь могла прочитать. Даже взрослую и толстую. Я только взрослые и читала, впрочем. Тамара Ильинична сначала не верила, что я в самом деле их читаю, и заставляла меня пересказывать содержание. А когда убедилась, что все без обмана, то я у нее стала самой любимой читательницей. А вы любили свою работу? — спросила она Мадину.
— Мне трудно ответить. — Мадина улыбнулась немного виновато. — Наверное, любила. Но не работу, а как-то… Свое состояние.
Она подумала, что слова ее прозвучали неясно, и ожидала, что Елена Андреевна примется расспрашивать, что она имеет в виду. Но та расспрашивать ни о чем не стала. Что главное в Елене Андреевне, что такое вообще эта женщина — понять этого Мадина не могла. В естественности всей ее натуры было что-то скользящее, ускользающее.
Пока они разговаривали о библиотеке в Куйбышеве и о Мадининой работе, Альгердас отбирал книги, которые хотел взять с собой.
Мадина поблагодарила Елену Андреевну, встала из-за стола и ушла к нему в комнату. Он брал книги с полок и складывал их в стопку на низеньком журнальном столике. Верхним в стопке лежал томик Канта — «Критика чистого разума». Мадина взяла его в руки, полистала, улыбнулась.
— Ты почему смеешься? — спросил Альгердас.
— Так. Радуюсь.
— Чему? — удивился он.
— Совпадению. Я Канта люблю. И ни одного человека на свете еще не встречала, который его тоже любил бы. Не к экзамену в институте готовился, а просто так читал бы. А я всегда думала: это же так красиво, что он звездное небо с человеческой душой сравнил. И мне сами эти слова так нравились: чистый разум… Очень красиво и точно. Видишь, теперь ты сам смеешься! — заметила она Альгердасову улыбку.
— Я не смеюсь. — Улыбка светилась у него в глазах. — Я тоже его люблю. Видишь, перечитываю. Я, знаешь, даже думал: вот бы фильм такой снять, про чистый разум. Только не представляю пока, как этот чистый разум показать. Здесь какой-то очень сильный образ нужен.
Мадина быстро прижалась щекой к его плечу, зажмурилась на секунду. Потом открыла глаза и спросила:
— А еще какие книги возьмешь?
— Я сразу помногу стараюсь не брать, — ответил он.
— Почему? — спросила Мадина.
— Страшноватые получаются зияния. — Он кивнул на пустоты, образовавшиеся на полках. — Может, конечно, и глупости, но мне не по себе становится, когда книг на полках не хватает. Как будто кто-нибудь умер.
Мадина успокаивающе сжала его руку. Обед был окончен. Книги отобраны. Можно было уходить.
Елена Андреевна простилась с ней, по видимости, сердечно, но утверждать это с уверенностью Мадина не могла. Спрашивать же у Альгердаса: «Как ты думаешь, я понравилась твоей маме?» — казалось ей глупым. Да и не похоже было, что он привел ее сюда для того, чтобы она понравилась или не понравилась Елене Андреевне. А для чего он ее сюда привел? Мадина не знала.
Она ни о чем его не расспрашивала, идя по вечерней Таганке вдоль тихих в воскресный день дворов, вдоль голых, с резкими темными ветками деревьев, вдоль простых домов с давно не штукатуренными стенами. Пошел снег. Он был тяжелый, мокрый и не задерживался на ветках.
— А почему ты сказала, что любила не работу, а свое состояние? — спросил Альгердас.
Его вопрос был неожиданным. Мадина не думала, что из комнаты, да еще поглощенный книгами, он слышал ее разговор с Еленой Андреевной.
— Потому что так и было, — ответила она. — Я не очень похожа на библиотекаря.
— Это да, — кивнул Альгердас. — Ты слишком красивая.
— Разве? — удивилась Мадина. — Не знаю. Но это и совсем ни при чем. У нас Наташа Рязанцева из читального зала в сто раз красивее, чем я. Просто библиотекари, как правило, очень активные. Конференции проводят, клубы по интересам организуют, встречи всякие. Что они свою работу любят, это сразу видно. А Наташа, знаешь, — вдруг вспомнила она, — даже семью одну восстановила.
— Это как? — улыбнулся Альгердас.
— Довольно неожиданно. Через книги. К нам вдруг стал ходить мужчина, Никитиного примерно возраста. Ходит, газеты читает, журналы — все вечера в читальном зале сидит. А это ведь необычно. Мужчины в расцвете лет вообще редко в библиотеку ходят, а тем более так подолгу в читальном зале не сидят. Ну, Наташа его и разговорила потихоньку. Оказалось, от него жена ушла. То ли другого полюбила, то ли еще какая-то глупость среднего возраста с ней приключилась. Ушла и дочку четырнадцатилетнюю с собой забрала. Вот как раз жену его мы отлично знали, она к нам раньше часто ходила, а стала редко. Он все книжки про холотропные модели сознания искал, — улыбнулась Мадина. — Думал, что ему готовые модели помогут. Вообще, очень его было жалко, он совсем растерялся. И Наташа стала ему и его жене одни и те же книги подсовывать. Чтобы они про одно и то же думали и одинаково чувствовали.
— Ну да! — не поверил Альгердас. — Думаешь, люди чувствуют то, о чем читают?
— Может, и не совсем то, но в их случае это сработало. Его исключительно философия интересовала, и жена его тоже философией увлеклась. Правда, Наташа с ними и разговаривала ведь еще, и подолгу. Не смейся, — сказала Мадина, заметив, что он улыбнулся. — Ведь помогло же!
— Что, жена к нему вернулась?
— Представь себе. Сначала стала чаще к нам ходить, книжки брать. Хайдеггера прочитала. Потом они в читальном зале встретились. Потом еще раз, и еще… И она к нему вернулась.
— И что? — спросил Альгердас.
— Пришли в воскресенье все втроем, с дочкой. Он сиял, как медный тазик. Взял детектив, жена любовный роман, а девочка «Гарри Поттера».
Альгердас расхохотался.
— И настал конец философии! — сказал он.
— Да. — Мадина улыбнулась тоже. — Ну и пусть.
— Я понял, что ты имела в виду. — Он смотрел на нее светлыми, как летящий над его головой снег, глазами. — Тебя в самом деле трудно представить в таком качестве.
— В каком? — не поняла Мадина.
— В таком… Просветительском. Трогательном и примитивном. Ты сложнее. То есть в тебе простота и сложность очень необычно переплетены.
Мадина почувствовала, что у нее розовеют щеки. Это не было банальным комплиментом. Это значило, что Альгердасу не все равно, что она такое, значило, что ему важно происходящее у нее в душе, что его отношение к ней глубоко и серьезно… Очень много это значило!