Она думала, что такой разговор продлится долго, но, когда вошла в квартиру, Альгердас был уже дома.
Он вышел ей навстречу из кухни. Вид у него был сияющий.
— Йес, Динка! — воскликнул он. — Договор подписал, представляешь?
— Как договор? — удивилась Мадина. — Ты же только знакомиться шел.
— Мало ли! Мужик оказался толковый, мы с ним общий язык сразу нашли. И чего было тянуть? Тем более он аванс сразу дал. У него издательство, вполне, между прочим, приличное, деловую литературу издает. Ну и хочет новый имидж. Ребрендинг! Что ты смеешься?
Мадина улыбалась оттого, что Альгердас такой радостный, такой веселый. И оттого, что впереди у них сплошное счастье.
— Слово смешное, — ответила она. — Довольно глупое. Ребрендинг…
— Ерунда! Хочет человек меняться, развиваться, так не все ли равно, как он это называет? Хоть горшком пусть назовется! Главное, ему столько всего-всякого напридумывать надо, что у меня даже в животе закололо. От алчности! Кормить он нас, похоже, будет долго. Кстати, — вспомнил он, — я тут еды разной накупил. В том числе фуа-гра. В ресторан французский зашел, мне там целый лоток навалили. Видно, французы после Рождества неликвиды свои нам прислали. Ты фуа-гра когда-нибудь ела?
— Никогда!
Мадина произнесла это так радостно, будто сообщила, что всю жизнь питалась только фуа-гра и прочими деликатесами — устрицами, что ли.
— Руки мой, — сказал Альгердас. — Все уже на столе. Ну как, нашла библиотеку?
Он всегда был внимателен к ней, и внимателен во всем. Чтобы она поела вкусно и чистыми руками, чтобы нашла такую работу, какую ей хочется… И в этой его заботе, как во всем его поведении, как в самой его натуре, не было ничего нарочитого. Он жил как дышал, и Мадина была частью его дыхания.
Она вымыла руки, переоделась, села за стол. Что такое фуа-гра, она знала из книг. И, по правде говоря, ей совсем не хотелось сейчас паштета из жирной гусиной печенки. У нее даже горло сжималось спазмами, когда она эту фуа-гра себе представляла. Но обижать Альгердаса ей не хотелось еще больше. Он подписал удачный контракт, он радовался, он хотел порадовать ее — он любил ее! Все это стоило того, чтобы немножко себя пересилить в таком пустяковом деле, как еда.
— И еще сыры, — сказал он, когда Мадина уселась за стол. — Пять сортов. И «Вдова Клико», раз уж у нас такой французский обед.
Шкафчик, в котором стояли бокалы, был полностью сделан из стекла, то есть просто выдут, как елочный шар. У Альгердаса в квартире было много таких необычных, не очень дорогих, но очень красивых вещей.
Он поставил бокалы на стол; сухо и заманчиво хлопнула пробка шампанского.
«Шампанское мне, наверное, можно, — подумала она. — Это же просто виноградный сок».
— За удачный день! — сказал Альгердас, поднимая бокал.
— Да! — радостно кивнула Мадина.
«Ты еще и не знаешь, какой это день!» — подумала она.
Фуа-гра она проглотила с трудом, пахучий козий сыр тоже, но вид у нее при этом был самый безмятежный. К счастью, ее больше не тошнило, а хочется или не хочется какой-то еды — на такую мелочь она легко могла не обращать внимания.
— В Париже принято сидеть на табурете у контуара, — сказал Альгердас. — У стойки в кафе то есть. Это такое место для завсегдатаев, для своих. Я туда, правда, не садился, как-то наглости не хватало. Все-таки это особенный мир, неловко в него врываться. Хотя никто бы и слова не сказал, конечно. Но мне не хотелось. Я только наблюдал за всем этим, сколько в Париже жил. Три месяца. И вот садился каждое утро к контуару такой пожилой господин, брал кофе и рюмку перно. И был он, знаешь, так как-то… случайно одет.
— Плохо одет? — не поняла Мадина.
— Нет, не плохо. И не бедно. Но именно что случайно. Чувствовалось, что когда-то ему интересно было покупать хорошие вещи — пиджаки разные, пуловеры, шарфы. Я туда каждое утро ходил, в то кафе, и каждое утро он, конечно, был одет заново, как у приличных людей положено. Но ничего в его одежде не сочеталось. Можно было представить, как он вынимает из шкафа что под руку попадается, не подбирая. Может, жена у него умерла, и все ему стало безразлично. А может, просто так все стало безразлично, без причины. Возраст такой подошел, и все. Если это так, то даже не по себе становится.
— Почему? — спросила Мадина.
— Потому что, значит, все мы на это обречены? На это вот равнодушие к жизни. Просто от возраста. Получается, так?
Мадина слушала его, смотрела, как меняются его глаза в каждую следующую минуту рассказа, как блеск интереса сменяется в них налетом грусти…
— Что-то ты какая-то странная, — вдруг сказал Альгердас. — У тебя ничего не случилось?
Мадина и не ожидала, что он так чуток к ее состояниям! Он был необычный, но все-таки мужчина, а мужчинам, она знала, не присуща особая чуткость к таким вещам. Уж на что был заботлив ее папа, но даже он, и даже за сорок лет своей семейной жизни, не научился угадывать, когда у мамы бывали неприятности по работе, и если что-то казалось ему в ее облике настораживающим, то он спрашивал только, не болит ли у нее живот.
А Альгердас сразу заметил необычность Мадининого состояния. Она действительно чувствовала себя странно — как-то летяще.
— А что у меня могло случиться? — с интересом спросила она, подумав: «Ну, что ты можешь предположить?»
— Мало ли, — пожал плечами Альгердас. — Какая-нибудь дурная начальница каких-нибудь глупостей могла тебе наговорить. Плюнь, Динка, не обращай внимания на климактерических теток!
Он сказал это так смешно и так смешно сморщил нос, что Мадина расхохоталась. Она весь день сегодня смеялась как ненормальная.
— Думаешь, все начальницы обязательно преклонного возраста? — спросила она, отсмеявшись.
— А какого же еще? Я, конечно, в ваших этих библиотечных делах не специалист, но что-то мне сдается, это не та сфера, в которой возможна стремительная карьера. Вряд ли у вас начальниками назначают за молодую креативность.
— Вообще-то да, — согласилась Мадина. — Но знаешь…
В другой раз она, может, поддержала бы разговор, который касался такого большого куска ее прежней жизни, но сейчас все это было ей совсем неважно.
— Я и говорю, плюнь, — повторил Альгердас.
— Алька, знаешь, я хотела тебе сказать… — Мадина вдохнула поглубже. — Мне кажется, я беременна.
Она не вглядывалась в него специально, не отслеживала реакцию. Она просто смотрела на его лицо, потому что куда же еще она могла сейчас смотреть?
И она увидела, как меняется его лицо. Темные тонкие брови рванулись вверх и сразу же застыли, как будто художника, который их так замысловато и прекрасно прорисовывал, вдруг разбил паралич. И от этого лицо тоже застыло — все застыло, от высокого чистого лба до по-мужски твердых, но волшебно, заманчиво изогнутых губ.