Присмотревшись, она увидела, что вдоль столов быстро идет приземистый, коренастый мужичок. Это был виновник торжества и освободитель сущностей Тим Котлов.
— Мадо! Ольга! — закричал он издалека. — Роскошь, а? Гигантская идея, и сделано грандиозно!
— Поздравляю, Тим, — сказала Мадина, когда Котлов подошел поближе. — Все действительно получилось необыкновенно. И всем понравилось.
— А!.. — махнул рукой Котлов. — Всем!.. Художник сам свой высший суд, как известно. Но сегодня я доволен. Одно жаль — развернуться тут негде моим зверюшкам.
— Ну почему? — возразила Ольга. — Большое ведь поле. Смотри, просторы какие.
— Это разве просторы? — поморщился Котлов. — Вот в Забайкалье я недавно был, там просторы. Прям как в песне, ей-богу, — дикие степи. И вообще дикость такая, что дух захватывает. — Он покрутил головой то ли с восхищением, то ли с опаской. — Я там приятеля встретил, так не знал, не то завидовать ему, не то оплакивать его надо.
— Чего его оплакивать? — усмехнулась Ольга. — Живет себе в своих диких степях и счастлив. А перевези его в Москву, запьет, и все. От перемены ритма жизни.
— Да он же не из степей сам, — сказал Котлов. — Наш, московский. Обычный такой был мальчишечка. «Полиграф» окончил, дизайнерствовал. Потом анимацией увлекся. Ну, мультики на компе рисовал, — пояснил он Мадине, видимо заметив, как переменилось ее лицо — побелело, глаза расширились.
— Как же он в диких степях оказался, твой мажорчик? — поинтересовалась Ольга. — Он, часом, не буддист? Медитирует, наверное, под звездным небом. Чакры вычищает.
— Да вроде он этими делами не увлекался, — пожал плечами Котлов. — Он вообще самый обыкновенный был. Такой… Ну, как все они. — Он презрительно повел рукой, изображая нечто неопределенное и легковесное. — Черт его знает, чего ему в Забайкалье понадобилось. Зачем-то живет же. Опростился, может. Или бабу красивую нашел, — хмыкнул он. — Хотя как по мне, так они там, на Дальнем Востоке, не очень. Фигурки ничего, а на лицо грубоваты.
— Тебя-то зачем на Дальний Восток занесло? — спросила Ольга.
— Ну так я же художник, — важным тоном объяснил он. — Судьба повела.
— Ой, Тимоша, хоть мне-то не надо… — начала было Ольга.
— Он… кто?.. — вдруг спросила Мадина. И почти выкрикнула: — Как его зовут?!
— Да никто. — Котлов посмотрел на нее удивленно. — Говорю же, обыкновенный он. Зовут, правда, оригинально — Герд. Литовец, кажется. Не то латыш. Эй, Мадо, что с тобой? Ты куда?
На эти его вопросы Мадина уже не ответила. И Ольге не ответила, когда та догнала ее посреди поля.
«По диким степям Забайкалья… — пронзительно звенело у нее в голове. Зачем звенело, почему? — И грустную песню заводит — о родине что-то поет… Как же это может быть?!»
— Что случилось? — повторила Ольга, не отпуская Мадинину руку. — Господи, да что с тобой?! Ты же сама не своя!
— Этого не может быть! И не надо этого, Оля! — с отчаянием глядя Ольге в глаза, сказала Мадина. — Этого… не хочу! Я не хочу больше входить в эту реку!
Река все тянулась и тянулась вдоль дороги, неизменная, долгая и унылая.
Здесь вообще все было унылым — холмы, скалы, редколесье. Уныние было сутью этого пейзажа. Особенно ночью — Альгердасу не спалось, он долго смотрел в окно и почувствовал наконец такую тоску, что хоть, прямо по поговорке, волком вой. И только под утро сообразил, почему она его преследовала, тоска эта: за два, три, четыре часа пути не промелькнуло за окном ни единого огонька. Поезд все ехал и ехал по бесконечной Транссибирской магистрали через бескрайние пространства, и ничто в этих пространствах не напоминало о существовании на земле человека. Только степи, скалистые камни да редколесье. Степи, скалы да редколесье. Вот, река потянулась, но и она не внесла оживления в пейзаж.
— Не знаете, как эта река называется? — зачем-то спросил Альгердас.
Будто не все равно ему это было! Да и знает ли этот опухший от многодневной пьянки мужик на соседней полке, как называется река? Заметил ли он ее хотя бы?
Оказалось, что реку мужик заметил и название ее знает.
— Ингода-река, — просипел он.
Вчера он вместе с собутыльником из соседнего вагонного отсека вдруг взялся петь про дикие степи Забайкалья. Пение было так заунывно и длилось так долго, что он сорвал голос, вот и сипел теперь.
— Ингода, — повторил мужик. — Чита скоро, значит. Дома буду.
Восторга от того, что скоро он окажется дома, в его голосе не послышалось. Наверное, дома была жена — какая ни есть, а помеха беспросветной пьянке.
— Скоро — это когда? — спросил Альгердас.
— Да к вечеру.
«Хорошенькое скоро! — с тоской подумал Альгердас. — Сейчас же утро только. И зачем, в самом деле, такие пространства? Никому не нужные… Каково, представляю, китайцам это видеть».
Он вспомнил, как многолюдно было на пекинских улицах, когда праздновали Новый год по лунному календарю — там он назывался праздником Весны. Как сияла иллюминация, светились и перемигивались бесчисленные фонарики, как небо над городом полыхало фейерверками и сколько было радостных лиц, лиц, лиц — бесконечное число веселых людей на праздничных улицах!
— Пойду. — Сосед спустил ноги с верхней полки. — Может, у Кольки выпить осталось. Башка трещит. Хотя навряд он оставил. Тоже ужратый вчера был.
Тяжело маялся с утра не только Альгердасов сосед, но и почти весь вагон. Дембеля-пограничники, которые ехали в последних трех отсеках, давно уже сновали туда-сюда в поисках опохмела и громко матерились из-за полного отсутствия такового.
Сто раз Альгердас последними словами уже обругал себя за то, что не подождал — день, два, неделю, да хоть сколько! — пока будут билеты из Пекина до Москвы в купейный вагон. По-хорошему, так и поездом не надо было ехать, для таких расстояний придуман самолет. Но ему мало того что сдуру захотелось проехаться по Транссибу, так еще почему-то и не терпелось вернуться в Москву скорее, скорее — а зачем? Он и сам не знал. Вот и решил, что доберется плацкартом. Вот и меряй теперь просторы родины, придурок!
День был так же однообразен, как пейзаж. Хотя в весенних забайкальских степях было что-то такое, что тревожило, и даже сладко тревожило сердце. Но тревога эта только сердила Альгердаса. За год, проведенный в Китае, он вообще много раз сердился на себя. Он перестал себя любить; дело было в этом.
«Хоть бы станция какая! — зло подумал он. — Хотя зачем?»
Просто его измучило долгое движение вперед. Из-за своей безостановочности оно выглядело бессмысленным. Он смотрел в темнеющее окно, и ему казалось, что оттуда, из вечерней синевы, смотрят на него глаза, смотрят с той любовной пристальностью, которую он вспоминал весь этот год, проведенный в одиночестве.