Но никто на него не смотрел, конечно.
Наконец поезд притормозил, подъезжая к станции. Альгердас спрыгнул с верхней полки. Вагон был битком набит багажом — в основном это был товар, который везли из Китая на продажу. Он с трудом протиснулся по проходу в тамбур, где уже толпились пассажиры, которым тоже не терпелось спрыгнуть на платформу, размяться, глотнуть свежего весеннего воздуха.
Платформа выглядела неказисто. Какое-то одноэтажное строение, напоминающее скорее будку, чем вокзал, и все.
— Буфет хоть есть тут? — озираясь, спросил помятого вида старичок в куртке, наброшенной поверх линялой майки, у местной женщины, которая держала в руках большую клеенчатую сумку.
— Зачем тебе буфет, дед? — бодро ответила она. — У меня все есть.
Она живо расстегнула сумку и продемонстрировала батарею бутылок с пивом и водкой. Имелась и закуска — пакетики с чипсами и сушеным кальмаром. Один вид этих товаров усилил Альгердасово уныние до последней степени.
Он пошел вдоль поезда к станционному зданию. Не то чтобы оно его интересовало, буфет ему был без надобности, но хоть какое-то разнообразие.
Вдоль платформы уже выстроился целый ряд женщин с точно такими же клеенчатыми сумками. Не все они продавали водку и пиво — у некоторых была вареная картошка. Когда-то в детстве ездили с мамой поездом в Крым, и эта вареная картошка на станциях казалась самым вкусным, самым праздничным лакомством. Альгердас с самого Курского вокзала начинал ждать, когда же будет Тула, нет, близ Тулы еще рано, мама еще считала, что мальчик не успел проголодаться после домашнего завтрака, а вот возле Орла и Белгорода она уже покупала на платформах желтую, рассыпчатую, горячую, по-домашнему сваренную картошку… А потом, после Харькова, начинались спелые, самые вкусные на свете украинские фрукты. Как прекрасен был тот мир, переполненный… Чем он был переполнен? Теперь ему, наверное, никогда уже этого не понять.
Вареная картошка на этой неизвестной забайкальской станции была серого цвета и даже на вид казалась склизкой. С первого же взгляда на нее было понятно, что сварена она для чужих людей, к которым испытывают в лучшем случае безразличие.
Да Альгердасу и не хотелось никакой картошки. Ему хотелось как можно скорее оказаться в Москве.
— Эй, парень! — вдруг услышал он.
Женский голос, окликнувший его, был молодой и, главное, очень необычный. Не пронзительно зазывающий, как голоса торговок, а какой-то… Обещание в нем было, что ли? В чем состоит это обещание, Альгердас не понял. Он обернулся на голос.
И увидел его обладательницу.
На вид она была лет двадцати, может, годом-двумя постарше. А внешность у нее была такая, что на ней невозможно было не задержаться взгляду. Такую внешность трудно было представить на этих унылых просторах, она с ними совершенно не соотносилась.
Волосы у этой женщины — да какой там женщины, просто у девчонки — были длинные, прямые и такого яркого белого цвета, которого мечтают добиться у самых дорогих колористов самые эффектные московские дамы. И даже при смутном станционном освещении было видно, что цвет этот у нее естественный. Лоб девчонки до самых бровей был закрыт челкой, и оттого, что она смотрела из-под такой длинной челки, казалось, будто смотрит она исподлобья, настороженно и вместе с тем дерзко. И, опять-таки даже при неярком свете, было видно, что глаза у нее изумрудно-зеленые.
Как жить в глухой этой местности с такой внешностью, уму непостижимо!
Однако то, что девушка местная, было очевидно. Красиво в ее облике было лишь то, что было дано природой. То же, что зависело от собственного вкуса, сразу выдавало полное отсутствие такового, причем отсутствие именно в сторону глубокой провинциальности, даже захолустности. Она была одета в какой-то немыслимый зеленый свитер с люрексом, чем-то блестящим была украшена и ядовито-голубая джинсовая юбка, а каблуки туфель были такой высоты, что непонятно было, как же она передвигается по ухабам, которые начинались сразу за платформой. Тщательность всего ее наряда была так очевидна, что девушку было более жалко, чем если бы она была одета в рубище.
Рядом с ней стоял мальчишка лет восьми, наверное, брат, во всяком случае, похож он был на нее как две капли воды и смотрел тоже исподлобья, из-под такой же длинной белой челки, и с такой же непонятной дерзостью.
— Парень, — повторила девчонка, как только Альгердас обернулся, — ты с этого поезда?
Никакого обещания вообще-то не было в ее голосе, просто он был хрипловатый — видимо, прокуренный. И вопрос она задала глупый до изумления. Поезд на платформе стоял единственный, Альгердас явно не напоминал местного жителя, и кем же еще он мог быть, как не пассажиром этого поезда?
— С этого, — все-таки ответил он.
— А с какого вагона?
Зачем ей знать, из какого он вагона, было вовсе уж непонятно.
— Ну, из того.
Он кивнул на свой последний вагон.
— О! — обрадовалась она. — Дальше, значит, вместе поедем. — И тут же спросила: — А ты мне вещи в поезд занесешь?
— Какие вещи? — спросил он.
— Так мои, какие еще? Чемоданы у меня тяжелые. Вон там. — Она кивнула в сторону станционной хибары. — Занеси, а?
Несмотря на хрипотцу, говорила она все же как-то… не похоже на свою внешность. Точнее, речь-то у нее как раз была обычная, как у всех здесь, а вот внешность не была похожа на речь.
Альгердас легко схватывал особенности человеческого облика, а потому сразу, еще в начале пути, заметил, что женский тип на Дальнем Востоке отличается от того, к которому он привык. Чересчур простонародной была внешность здешних женщин, причем это не зависело ни от возраста их, ни от образования, ни от образа жизни. Мужчинам эта простонародность была присуща тоже, но выглядела она органично: у них просто была внешность охотников и рыболовов. А вот женщинам здешним, даже при правильных чертах лица, слишком явно недоставало миловидности.
Всем здешним женщинам, только не этой. Эта была просто красавица, и непонятно было, как она — точнее, наверное, не она, а какие-нибудь ее предки — оказалась в здешних местах.
— Ну так чего? — повторила она. — Сходишь за чемоданами? Все равно ж в твой вагон нести.
Просьба была дурацкая. Но что на нее можно было ответить? Нет, не пойду за твоими чемоданами, потому что не знаю, сколько поезд здесь простоит, опоздать боюсь? Так ведь ей и самой в этот же поезд надо, она-то опаздывать не собирается. Да и вообще, Альгердас не привык размышлять над просьбами, с которыми к нему обращались. И евангельская фраза о том, что просящему у тебя следует дать, когда он впервые ее услышал, показалась ему само собой разумеющейся; он и без Евангелия так всегда и делал.
— Ну, пошли за твоими чемоданами, — сказал он.
— Сходи с Лешкой, а? Он тебе их покажет, — тут же предложила она. — А я пока проводнице билет покажу.