И Глаша сразу представляла эту самую волшебную пулю, которая летит из его рук и убивает рак. Очень все-таки ему подходило то, что на его заводе выпускались не какие-нибудь безликие железобетонные конструкции, а именно лекарства. Хотя пусть бы и конструкции – это не имело для нее главного значения.
Конечно, какие-то приметы его жизни пугали Глашу. Однажды Лазарь ее обнял – это было летом, он приехал в Москву в разгар ее сессии и сразу после экзамена увез ее в «Метрополь», где снял номер, – и она почувствовала во внутреннем кармане его пиджака что-то тяжелое, и оказалось, что это пистолет. А когда она в тот день мимоходом обмолвилась: то-то и то-то, мол, будет как раз когда мы с тобой из Швейцарии вернемся и во Пскове увидимся, – он нахмурился и сказал:
– Лучше нам во Пскове не видеться.
Она хотела было спросить почему, но сразу же поняла, что это связано с теми самыми делами человеческими, в которые он сейчас погружен, и с этими же делами связан пистолет, и, конечно, ему трудно будет заниматься этими своими делами, если она будет рядом и он вынужден будет волноваться за нее.
Про пистолет она все же спросила тогда:
– Ты из него не стрелял?
И сама поняла, что вопрос прозвучал глупо: оружие ведь предназначено как раз для того, чтобы из него стрелять… Но Лазарь прямо посмотрел в ее испуганные глаза и ответил:
– Не стрелял. И не собираюсь. Я не убийца, Глашенька, поверь.
И она поверила. Как она могла ему не поверить?
Они уехали в Швейцарию, и время, как всегда это бывало, когда они вдвоем вырывались из обыкновенного мира в необыкновенный, то есть принадлежащий им двоим, – полетело как в сказке.
Или не в сказке, а в книге про алые паруса – Лазарь не зря вспомнил о них тогда, в Крыму. С тех самых пор он, как Глаша однажды ему сказала, повсюду, где возможно и невозможно, отыскивал километры шелка, чтобы представать перед нею на палубе романтического галиота под небывалыми алыми всполохами.
Он тогда усмехнулся ее словам и заметил, что Глаша мыслит выдуманными идеями, но для такой книжной девочки, как она, это вполне естественно.
И так вот прошли годы ее учебы.
Как ни странно, Глаша окончила университет с красным дипломом. Это в самом деле было странно, потому что главными вехами ее жизни были не зачеты и экзамены, а встречи с Лазарем. А может, ничего странного в этом как раз и не было и учеба давалась ей легко именно потому, что система ценностей у нее благодаря Лазарю сложилась такая, которая не позволяла ей сходить с ума перед сессией и терять голову на экзаменах.
Как бы там ни было, а руководитель ее диплома профессор Васильчиков предложил ей поступать в аспирантуру.
– У меня нет сомнений в том, что вы поступите, – сказал он при этом. – Как и в том, что если вы продолжите заниматься живописью Возрождения, то диссертация у вас получится блестящая и перспективы перед вами откроются заманчивые.
Над ответом Глаша думала ровно пять секунд. Да и то не над самим ответом, а только над тем, как бы повежливее выразить свой отказ.
– Спасибо, Дмитрий Николаевич, – сказала она. – Но я… Я замуж выхожу. И к мужу во Псков уезжаю.
Васильчиков только плечами пожал. Наверное, подобная причина представлялась ему неубедительной или просто глупой. Но у Глаши было на этот счет иное мнение, и она не только сожаления не испытывала от того, что отказалась от аспирантуры, – сами мысли об этом выветрились у нее из головы мгновенно.
Она понимала, что, узнай Лазарь о ее отказе, он возмутился бы, а то и рассердился. Так что сообщать ему об этом Глаша благоразумно не стала, как и о том, что возвращается во Псков. Может, сюрприз для него устроить хотела, а может, просто торопилась, торопилась.
Она даже с Москвой толком не простилась – прямо в день вручения диплома собрала в общежитии свои вещи и уехала в общем вагоне, потому что в плацкартный билетов на этот день не было, а ждать до следующего дня она не могла.
Родителям Глаша, правда, про аспирантуру все же рассказала: они так гордились ее успехами, что хотелось лишний раз похвастаться.
– Так чего ж ты отказалась, дочка? – изумился папа. – Нет, я понимаю, Москва город непростой. Ну так ведь ты к ней за пять лет привыкла. Чего же испугалась?
– Я не испугалась, – улыбнулась Глаша. – Просто я…
Она хотела и родителям сказать, что выходит замуж, но подумала вдруг, что лучше будет сообщить об этом потом, отдельно, так, как в их представлении должно было прозвучать подобное известие, а потому сказала только:
– Я к одному человеку сюда вернулась. Мы давно уже с ним. Я его люблю, и он меня любит.
Мама и папа как по команде застыли, глядя на нее.
– Это к какому же человеку? – спросил наконец папа. – Вроде ты ни с кем здесь не встречалась.
– Здесь – не встречалась, – едва сдерживая радостную улыбку, кивнула Глаша. – Он в Москву ко мне приезжал.
О том, что каждое лето она ездила с Лазарем за границу, Глаша родителям не рассказывала: не хотела лишних расспросов, волнений и наивных советов.
– А сам он кто? – спросила мама. – Зовут его как?
– Его зовут Лазарь, – ответила Глаша. – Коновницын Лазарь Ермолаевич.
– О господи…
Стопка тарелок выпала из маминых рук и разбилась с заполошным грохотом. Как в плохом кино.
– Ты что, ма? – испуганно спросила Глаша. – Что с тобой?
– Доченька! – воскликнула она. – Да как же… Да что же ты?!
– Что – я? – не поняла Глаша.
– Да какое же – тебя любит?! Господи! Ведь у него семья! Сыну четыре годика, жена… Дом он недавно построил – дворец целый…
То, что Глаша почувствовала в эту минуту, не имело словесной оболочки. Не могло иметь.
– Кто… тебе сказал?.. – с трудом выговорила она.
– Да разве про это говорить надо? И так всем известно! – Мама принялась было суетливо собирать осколки, но тут же распрямилась, посмотрела на Глашу. Взгляд у нее был несчастный, слезы стояли в глазах. – Он же у всего города на виду, Коновницын, и чему удивляться – с его-то размахом! Фармкомбинат на себя перевел да новый теперь строит, удачливый, за что ни возьмется, всё его, может, человек и приличный, не скажу, не знаю, и мама его, Софья Лазаревна, говорят, женщина порядочная, учительницей в семнадцатой школе работает, мне про нее Нюрина невестка рассказывала, она их мальчика к поступлению готовила… – Мама говорила лихорадочно, торопливо, осколки тарелок сыпались из ее рук на пол. – Но ты-то здесь при чем, доча? Тебе-то что до его удачи, до всего его? Когда и жена у него, и мальчик, и дом… Неужто ты не знала?
– Не знала, – мертвым голосом выговорила Глаша.
– Как же ты нам-то не рассказала? Да если б мы знали! Мы бы тебе давно уже… Господи! – вдруг ахнула она. – А ведь он про тебя однажды спрашивал! Ну точно. Приходил парень, из себя такой видный, спрашивал, где ты и что. Когда ты в Крыму была. А я и не узнала, что это Коновницын. Да и кто он тогда был? Парень и парень, кто б подумал… Ой, доченька, что же теперь делать?