Правда или нет, что новый владелец «БигФарма» чей-то родственник, не имело для Глаши значения. Она не слышала, что мама говорит дальше – про школу для одаренных детей, которую чуть не закрыли, да одумались и передали в городскую собственность, про какой-то стадион…
– Когда его… Когда все это случилось? – перебила она маму.
– Да как ты уехала, сразу почти. Через пару месяцев.
– Почему ты мне ничего не говорила? – с горечью спросила Глаша.
Хотя что было спрашивать? Понятно почему.
– Не думай ты про это, Глаша, – сказала мама. Растерянность и отчаяние совсем ушли из ее голоса, он звучал теперь с непривычной суровостью. – Пустые это думы. Из твоей жизни он давно сгинул – Бог тебя от него отвел. А я, грешным делом, думаю: за что б его ни посадили, а на самом-то деле это за тебя, и все равно это ему кара малая за то, что с тобой он сделал.
– Мама! – воскликнула Глаша. – Ты что говоришь?!
Все возмутилось в ней при этих словах так, что даже ошеломление ее прошло.
– Что есть, то и говорю, – незнакомым этим суровым голосом сказала мама. – Глаша, да ты подумай, да вспомни же! Мало ты из-за него позора приняла, мало на тебя весь город пальцами показывал, кто смеялся, кто губы кривил? Мало ты, с твоими-то способностями, в глуши просидела, чтобы с семьей его на каждом углу не встречаться? А ему хоть бы что – у него сплошное благолепие, женушка-сыночек у него, любуйтесь, люди добрые! Да у меня сердце кровью за тебя изошло! – Она в сердцах бросила на стол листок со списком лекарств, за которыми собиралась в аптеку. – Одно горе он нам всем принес!
– Он папе пытался помочь, – сказала Глаша.
Она произнесла это почти безучастно. Она не могла проговаривать сейчас какие-то слова. Они не имели значения. А то, что значение имело, не выражалось словами.
– Тебя он покрепче привязать пытался, вот и делал вид, – отрезала мама. – Денег у него немерено было, потратиться ничего не стоило. А мы его помощи не просили!
Это была правда. И про деньги, которые у него были, и про то, что никто не просил у него помощи.
– Ты его уже забыла, дочка, – сказала мама. – Если б не так, я бы чувствовала. Вот и радуйся, что дело это прошлое и что судьба тебя на добрую дорогу вывела.
– Да. Судьба.
Больше они об этом не разговаривали. Уже на перроне, перед тем как войти в поезд, мама попыталась было вернуться к этому разговору – принялась говорить, что все равно ведь неизвестно, что с ним теперь, и узнать, по счастью, не у кого, – но Глаша сказала, что говорить об этом не хочет, и мама с готовностью заговорила о скором дочкином приезде – когда она сможет взять у себя в музее следующий отпуск, да лучше бы не теперь, зимой, а поближе к лету, все повеселее ехать…
За последние три года Глаша не приехала из Москвы во Псков ни разу. И мама ни разу не заводила разговор о ее приезде. А теперь бояться маме стало нечего: Глаша знает, что его во Пскове нет. Нет!
Поезд ушел. Глаша пошла вдоль перрона обратно. Она не понимала, что с ней происходит.
Она в самом деле не думала о нем все эти годы. Ей казалось, что она будет думать о нем постоянно, и она боялась этого, – но нет. Не пришлось делать над собою усилие, не пришлось гнать от себя мысли о нем – мыслей о нем просто не было.
Когда произошел в ней этот перелом – в ту ли минуту, когда темноокая гадалка сказала: «Не бойтесь решительного поступка, он сделает вас счастливой», или когда он сказал ей на прощанье что-то мелкое, хлесткое, ненужное, или когда сама она после этого сказала себе в сквере на мокрой скамейке, что начнет свою жизнь с чистого листа, – этого Глаша даже не осознала. Пропустила она этот переломный момент. Но похоже было, что мама не ошибалась: она его действительно забыла и три года не думала о нем; да, именно так это и было.
Но непонятный процесс, который начался в ней с той самой минуты, мгновенно, как от удара, когда мама рассказала, что с ним случилось, – это был мыслительный процесс какого-то особого, странного рода.
Нет, не странного! Такой род мыслей давно был ей известен. Это было то самое, что называется «в сердце дума заронилась». Не зря он всегда называл ее книжной девочкой, и пушкинские строчки не зря так много лет мерцали перед нею в каждом просвете деревьев михайловского парка, да и сейчас не исчезли, только ушли в самую глубину ее души…
Наверное, такой способ мышления имел даже научное название; Пушкин вообще знал способ угадывать то, к чему наука шла потом долгим путем. Но дело было не в названии.
В ее сердце заронилась дума. Это особое соединение мыслей и чувств не было одним кратким событием, это длилось в ней, и с этим ничего было уже не поделать.
Так же машинально, как по перрону, Глаша прошла по площади трех вокзалов. Спустилась в метро. Поезд, переход, снова поезд. Поднялась наверх на Пушкинской площади. Только вышла почему-то не к углу Малой Дмитровки, а по другой лестнице – к памятнику.
Она села на лавочку, снизу взглянула на Пушкина – на так часто ею виденную, склоненную его голову с серебром первой зимней изморози на висках. В сердце ее что-то дрогнуло мгновенно и остро.
Это острое, болезненное ощущение было таким неожиданным, что Глаша огляделась растерянно, не понимая: что произошло с обычной, привычной жизнью, отчего все вдруг стало напоминать ей о Лазаре? Даже наклон пушкинской головы…
Ей вспомнился недавний разговор с мамой о папиной болезни. Она уже понимала, что и разговор этот вспомнился сейчас именно потому, что был связан с ним, и очень сильно связан.
Все произошло неожиданно, в один день. Хотя – как еще такое происходит? Не один день, а одно мгновенье отделяет счастье от горя.
В выходные Глаша навестила родителей и в воскресенье вечером вернулась к себе в Петровское. А уже в среду мама позвонила ей и рыдая сообщила, что у папы нашли опухоль и метастазы и все безнадежно.
– И ведь как чувствовала я, как чувствовала!.. – плакала мама. – И давно ему говорила: Сережа, питаемся мы аккуратно, не с чего тебе гастрит заиметь, да еще такой, чтобы боли, ляг в больницу, обследуйся. А он: сейчас и у молодых здоровья нет, а мне сам Бог велел. Вот и Бог…
Если бы мама не сказала про безнадежные метастазы, то Глаша, конечно, сразу бросилась бы к Лазарю, потому что… Да без потому что это не могло бы быть иначе. Но от маминых слов она растерялась настолько, что утратила способность рассуждать здраво. Во всяком случае, настолько здраво, чтобы ему позвонить; он три дня назад улетел в Штаты.
Она просто побежала на первый же автобус и, приехав во Псков, услышала все то же уже не по телефону. Медицинское заключение в самом деле не оставляло надежды.
Глаша приехала поздним вечером, в больницу к папе ее уже не пустили, и они с мамой сидели одни, даже свет не зажигали, как будто боялись это сделать, а скорее оттого, что растерянность их смешивалась с отчаянием и обе не находили в себе сил хоть на какое-нибудь действие. Они просто впали в оцепенение.