Из-за «Житана» она расстроилась особенно.
– Консервы не пропустят, – бросив короткий взгляд на ее сумки, сказал Виктор.
«Рентген у него в глазах, что ли?» – сердито подумала Глаша.
– Люда сказала, только в стекле нельзя, – возразила она. – А эти жестяные.
– Все равно прикопаются, сотню лишнюю сдерут. Садись, поехали уже.
Утром, выглянув в окно, Глаша испугалась, что поездка не состоится – такой кружил на улице ветер, такой валил снег. Но оказалось, что снег с ветром и морозом – удачное сочетание: снег сухой и легкий, дорогу сразу же разметает, и заносов на ней нет.
Дорога пронзала громадные снежные пространства, как стрела, летящая в цель. Только цель неясна была в сплошной метели.
У ворот колонии Виктор взял у Глаши деньги и спросил, не подождать ли ее.
– Может быть, я… – начала было Глаша. Но тут же себя оборвала: – Не надо ждать.
Объяснение с начальником колонии – Люда сказала, что его зовут Геннадий Петрович Анушкин, и велела передать от нее привет, – оказалось гораздо проще, чем Глаша предполагала. Во всяком случае, долгих объяснений ему от нее не понадобилось.
– Заявление на свидание Коновницын не подавал. Сюрприз решили сделать Лазарю Ермолаевичу? – с усмешкой перебил он ее объяснения. – Он вас не ждет, а вы вот она, приехали? Так ведь так такие вопросы не решаются.
Глаша достала конверт с заранее приготовленными деньгами и положила на стол перед Анушкиным. Тот бросил взгляд на конверт и снова усмехнулся.
– Я не об этом, – сказал он. – По деньгам он и без вас решит. – И многозначительно добавил: – Если сочтет нужным. Сочтет, вы как думаете?
Глаша молчала. Она не знала, что ответить на этот вопрос. Молчание висело в духоте кабинета. Анушкин первым нарушил его, видно поняв, что от Глаши толку не добьешься.
– Ладно, – сказал он. – Идите в гостевой дом. Как отсюда выйдете, сразу направо, потом налево до упора. Там барак такой длинный, не перепутаете. Скажете, что я вас прислал и чтобы комнату вам отвели. Квитанцию выпишут, в бухгалтерии оплатите потом. Идите и ждите.
– Спасибо, Геннадий Петрович, – сказала Глаша.
– Сумки забирайте, Глафира Сергеевна, – с усмешкой напомнил он, когда она уже стояла у двери. И повторил: – Идите и ждите.
Она шла и ждала. И потом, когда уже вошла в комнату, расположенную в самом конце барачного коридора, то села на стул и ждала тоже. Она не отводила взгляд от двери. Это было самое мучительное ожидание, которое она знала в жизни.
В глаза ей потек пот, и она догадалась, что не сняла платок. Размотала платок, положила на стол. Метель гудела за окном, снег бился в стекло. Она встала, подошла к окну, прислонилась к стеклу лбом. Оказывается, несмотря на пот, лоб у нее был такой холодный, что она даже оконного холода не почувствовала.
Скрипнула дверь у нее за спиной. Глаша обернулась так резко, что ударилась лбом о стекло и чуть его не выбила, и чуть не упала.
Лазарь стоял на пороге. На нем был черный бушлат. Арестантский, это сразу было понятно. Он стоял в дверном проеме, не проходя в комнату. Может быть, он ждал, что она скажет, ведь и она ждала в тревоге, что скажет он, или, может…
Но все это – неясность ожидания, лихорадочность тревоги – длилось ровно до того мгновения, когда они увидели друг друга. Глаша шагнула к нему. Ноги у нее подкосились. Если бы он не подхватил ее, она упала бы. Как он успел ее подхватить, если секунду назад стоял в дверном проеме? Секунда – это очень много, оказывается.
– Глашенька.
Он выговорил ее имя и больше ничего уже сказать не мог. И она не могла, да и не нужно это ей было. Ни своих не нужно было слов, ни его. В то мгновенье, когда она увидела его перед собою, потребность слов, объяснений, вообще потребность что-то понимать и решать исчезла навсегда. Да! Навсегда.
Жизнь предстала ясной, пронзительной, будто яркой вспышкой озарилась. Глаша вскинула руки, Лазарь склонил голову, и, обхватив за шею, она стала целовать его – быстро, сбивчиво, не находя его губы, никак не находя, да что же это такое… Пока он не обнял ее так, что она замерла, и не поцеловал не многими, сбивчивыми, а одним долгим поцелуем.
Поцелуй длился и длился. Он был – как вода в ключе.
Лазарь обнимал ее, Глаша скрылась в нем, будто птица в дереве… Райское это было дерево, бесконечно бы она жила в его ветвях.
Но только видеть же ей хотелось его, видеть!
– Мне тоже, – сказал он, отрываясь от ее губ.
Может, она это вслух сказала, что видеть его хочет? Да нет, не могла вслух, они же целовались.
– Как ты услышал, что я думаю? – спросила она.
Слезы текли по ее щекам, но она смеялась.
– Так, – ответил он. – Услышал.
– Лазарь, я такая дура, – сказала она. – Прости меня!
– Ну уж! Кому еще кого прощать.
– Это неважно.
– Точно.
Внешне он очень переменился. Очень! Но Глаша только глазами видела перемену, а то, что она видела не глазами, что и было главным, – это не переменилось совсем. Она пришла в него, как в родной дом, и родной дом не был ей таким родным, как он.
– Ты почему в шубе? – спросил он. – Здесь же топят.
Только тут Глаша поняла, что шубу-то она и правда не сняла. Ее бросало то в жар, то в холод, вот раньше и не заметила.
Она попробовала расстегнуть пуговицы, но у нее дрожали руки, и пуговицы никак не хотели выбираться из тугих петель. Лазарь стал расстегивать эти пуговицы сам, и ему они поддавались легко. Он расстегивал пуговицы, а она ловила и целовала его пальцы и мешала ему.
– Глаша, – сказал он, вдруг бросив пуговицы, не до последней расстегнув. – Если б меня на всю жизнь сюда заперли, но сказали бы, что за это тебя увижу, – секунды бы не раздумывал.
– Ты что?! – Слезы брызнули у нее из глаз прямо ему на руки. – Зачем… такое?
– Ничего, ничего. – Горло у него дернулось. – Сейчас.
Он отвернулся. Плечи судорожно вздрагивали. Глаша сбросила шубу, подошла к нему, прижалась к его спине, руки положив ему на плечи. Они долго стояли так.
– Ну все, – сказал он, оборачиваясь. – Все, прости.
Он снял бушлат, и они сели друг против друга на стулья. Глаша смотрела на него не отрываясь.
– Сильно изменился? – усмехнулся Лазарь.
Голова, коротко стриженная, была у него теперь совсем седая. Как серебро и сталь. Света не было в глазах, они были темны, и все черты стали жестче, резче, но лицо было очерчено одной линией, и в ней не жесткость была, а красота и сила.
– Сильно, – кивнула она. – Ты такой красивый стал, что мне страшно.
– Красивый, что страшно? – Он был невесел, но все же не сдержал улыбку.