Она не могла понять, что с нею происходит. Страшный звон стоял в голове, вертелись какие-то слова, складывались в строчки: на талом снеге… как будто спящий на ночлеге… недвижим юноша лежит… – хотя не было никакого снега, и юноши уже не было, только дождь, серый рассвет, тишина, нарушаемая далекими, едва слышными голосами певчих.
Но то, чем начала наполняться ее душа, когда Лера читала Санино письмо, – это поднялось теперь к самому горлу, смешиваясь с ясно звучащими строчками, разрывая ее изнутри.
Вдруг Лера подумала: «Господи, ведь если бы я лежала сейчас здесь, под этим ужасным крестом, а Саня пришел ко мне – разве он думал бы хоть о чем-нибудь, слышал бы какие-то строки, слышал бы голос: что ж? убит… Разве могло это быть с ним?! Да он бы просто забыл обо всем, кроме того, что меня нет, больше нет и никогда не будет, и заплакал обо мне, ни о чем не думая и ничего не слыша…»
И как только она подумала об этом, как только это промелькнуло в ней – словно невидимая преграда обрушилась в ее груди.
Ничего она больше не помнила, обо всем забыла – и слезы полились таким же неостановимым потоком, каким лилась из Саниных глаз синева!
Никогда в жизни Лера не плакала так. Прежде она всегда плакала о себе: о том, что поссорилась с дворовой подружкой, что приходится торговать заколками на рынке, что бросил Костя, что жизнь трудна и безжалостна – о себе.
А сейчас у нее не осталось ни одной мысли о себе, у нее вообще не осталось мыслей, и себя она забыла совершенно. Она плакала только о нем, о мальчике синеглазом, о его так бессмысленно оборвавшейся любви и жизни, об умолкнувшем его голосе и навсегда закрывшихся глазах.
Она плакала из последних чувств, за которыми уже ничего нет, которые отделяют жизнь от смерти.
Лера не знала, сколько времени простояла, прижавшись лбом к медальону на черном кресте и задыхаясь от слез.
Когда она подняла глаза, ей показалось, что мир переменился до неузнаваемости.
Она не сразу поняла, что же произошло. Ведь ничего на самом деле не изменилось: так же моросил дождь, так же блестел мокрый мрамор, и кусты у ограды кладбища так же шелестели желтеющими листьями.
Но она смотрела на все другими глазами. Но в ее душе все переменилось за эти минуты.
Того, во что она была погружена уже так давно – вязкой пустоты и безразличия, благодаря которым она только и могла в последнее время выдерживать жизнь, – этого больше не существовало!
Все это словно вымылось из ее души мощным потоком слез – и душа стала такая как есть: переполненная болью одиночества, ревнивой печалью, бессмысленностью жизни без Мити.
Лера не думала об этом так ясно и отчетливо. Она вообще ни о чем не думала, обводя взглядом ряды могил в старых оградах, – просто чувствовала, что сердце у нее вот-вот разорвется от ничем больше не сдерживаемой боли.
Она долго еще стояла, неотрывно глядя в Санины смеющиеся глаза. Только в эти мгновения утихала боль, а в остальные, бесконечной чередой маячившие впереди, – ей предстояло жить со своей болью, не надеясь больше ни на чью поддержку.
Лера вышла из могильной ограды, отошла на несколько шагов и оглянулась снова. Саня провожал ее взглядом, и взгляд был все такой же – веселый и влюбленный.
«Он теперь всегда так будет на меня отсюда смотреть, – вдруг подумала Лера. – Это же он на меня тогда и смотрел, когда его сфотографировали…»
Ей стало немного легче от этой мысли.
В церкви Лера поставила свечку у иконы, перекрестилась и, заглянув в печальные глаза Богородицы, попросила для Сани царства небесного и вечного покоя – вместо счастья, о котором ей так хотелось просить для него, живого…
Она долго еще смотрела в зеркальце заднего вида на купола церкви и ограду кладбища – и, ей казалось, на фотографию на черном кресте.
Лера даже не удивилась, что подумала о Мите сразу же, как только сошел с ее души вязкий налет безразличия. Это и не могло быть иначе.
Какой-нибудь день назад ей казалось, что пустота будет в ее душе всегда, что она сможет забыть Митю – надо только побыть без него, дождаться спокойствия. Да она уже и была почти спокойна, и даже размышляла, что станет делать дальше: как еще до его возвращения перейдет в мамину квартиру, как постепенно введет Колю Мингалева в директорские права, как все-таки объяснит Аленке, что для нее ничего не должно измениться…
Тщета этих мыслей стала для нее пронзительно ясна перед лицом любви и смерти, под Саниным взглядом. Да она и не думала сейчас, не размышляла о своих будущих действиях. Так, промелькнуло что-то по краю сознания и тут же исчезло без следа.
Но как же ей теперь жить, когда омытая душа стала как рана, – вот что было невыносимо.
Что жить она не может – это Лера почувствовала сразу, как только вошла в квартиру.
То, что разрывало ей душу, не могло существовать в тишине и одиночестве. Больше невозможно было делать перед самой собою вид, что жизнь идет и идет себе потихоньку. Невозможно было делать вид, что вот сейчас возьмешь книжку, будешь разглядывать кружева на старинных картинах, или поедешь отдыхать на голубое море, или станешь беседовать о чем-нибудь неважном и приятном с умным и обаятельным мужчиной…
Есть жизнь, и есть смерть, и надо жить или умирать – никакого промежуточного существования, без боли и без любви, нет и быть не может.
Сначала Лере показалось, что, может быть, просто стены давят, что надо выйти на улицу – и станет легче.
Она послушно вышла во двор, потом на бульвар посередине Неглинной. Остановилась напротив ресторана «Узбекистан», посмотрела, как привычно выходят из иномарок мужчины в широких дорогих штанах и блестящих куртках.
Потом отвернулась и пошла дальше по бульвару. Вспомнила: «Мы гуляли по Неглинной, заходили на бульвар, нам купили синий-синий презеленый красный шар…»
Вспомнила, как праздновали здесь ее свадьбу с Костей, и Митя сидел на спинке лавочки, играл на гитаре, то и дело прихлебывая портвейн из стоящей на асфальте бутылки.
…Как он спросил меня – здесь, на этой лавочке, когда кончился весь этот ужас с Аленкиным похищением и все кончилось, что едва не стало в моей жизни непоправимым: «Что тебе надо, чтобы быть счастливой?»
Лера зажмурилась и, едва не вскрикнув от почти физически ощутимой боли, остановилась посреди бульвара. Постояла немного, потом перебежала дорогу и вернулась во двор.
…Как он входил во двор через арку, руки засунув в карманы плаща и голову слегка наклонив, думал о чем-то, мне неведомом, слышал какие-то звуки, которых мне не услышать никогда. А я смотрела на него из окна и думала: вот только это и есть, и ничего другого не надо…
Лера вошла в подъезд, поднялась по лестнице.
…Как мы с ним поднимались по лестнице в первый наш вечер и целовались на каждой ступеньке, едва смогли открыть дверь и целовались в прихожей, не включая света – потому что не могли оторваться друг от друга…