— Среди зимы — на ярмарку? — усмехнулся Владимир.
— В самом деле, Черменский! — оживился Петухов. — Вы написали? Привезли? И молчите?! Немедля, немедля несите в набор, пойдет прямо в утреннем номере…
— Андрей Григорьич, да вы посмотрите хотя бы, может, плохо…
— У вас не бывает плохо! Это уже поняли и я, и читатели! И даже цензура!!! Сколько еще я должен вас умолять, чтобы вы вылезли из своего медвежьего угла и окончательно перебрались в Москву, на репортерскую работу?
— Бесполезно, Петухов, — с напускной печалью заверила Ирэн, изящно присаживаясь на край стола и прикуривая от поданной Северьяном спички. — Никуда этот леший из своей чащобы не вылезет. У него там, видите ли, КОНИ! И ДЕТИ! И что еще?.. Ах да — ОЗИМЫЕ ВЗОПРЕЛИ!!!
— Ирэн, Ирэн! Озимые не преют, а всходят, и…
— Вот-вот, я и говорю — леший! А вы ему, Петухов, про репортерскую работу… Да вы меня, меня должны благодарить денно и нощно за то, что я заставила его написать для вас хотя бы это!
Спорить с Ирэн, когда она находилась в таком настроении, было опасно для здоровья, и ни Петухов, ни Черменский не стали рисковать. Владимир отнес очерки в типографию, располагающуюся тут же, в подвале, получил деньги от редактора, еще раз пообещал, что завтра будет в театре, а сразу после спектакля — в редакции, и заявил, что раскланивается.
— Ты к себе, на Остоженку? — спросила Ирэн, когда они вместе вышли из дверей редакции в темную ледяную ночь.
Владимир молчал. Ирэн пришлось с некоторой досадой повторить вопрос, прежде чем в ответ послышалось:
— Да… конечно. Там Наташка сварила щи… И хоть полночи надо поспать.
— Я, может быть, приеду позже. У меня еще, видишь ли… А что это там за песнопения, в Грузинах, ты слышишь? Второй час ночи! Черменский! Черменский, эй?! Да что с тобой, черт возьми?!
— Это цыгане… — пожал плечами Черменский, глядя через плечо Ирэн в темноту и явно думая о другом. — Наверное, у Осетрова гуляет какой-нибудь купец…
— Что-то слишком громко он гуляет. — Ирэн, приподнявшись на цыпочки, вслушивалась в цыганские голоса, стройным хором исполняющие на все ночные Грузины «По улице мостовой». Затем пение оборвалось, раздался отчаянный визг сразу нескольких женщин, оглушительный звон разбитого стекла, ругань — и тут же, как ни в чем не бывало, снова зазвучала песня.
— Нет, это просто восхитительно, — пробормотала Ирэн, вытаскивая очередную папиросу и зябко запахивая макинтош, неизменный даже зимой. — Черменский, как хочешь — а я пойду посмотрю. В Питере такое не часто услышишь, а здесь, в Первопрестольной, нравы дикие… Может и статейка на завтра получится.
— Я пойду с тобой, — вздохнув, произнес Владимир.
Черменский знал, что отговорить Ирэн от принятого решения не под силу никому, а отпустить ее одну в осетровский ресторан, пользующийся в столице лихой славой, он не мог. Стало быть, прощайте Наташкины щи и спокойный сон… Но в глубине души Владимир даже обрадовался неожиданному происшествию. Голова горела, словно в жару, сердце бухало в ребра, как отбойный молоток, и все мысли заслоняла одна: завтра, в Большом театре, Софья Грешнева будет петь Татьяну. Как счастливо вышло, что он оказался в Москве…
— И охота вам, Ирина Станиславовна… — заныл из-за спины Владимира Северьян, которому тоже хотелось горячих щей, к Наташке под бок и спать. — Мало ли купцов-то по ночам гуляют, про всех писать — бумаги не напасешься, да и велика новость: Тит Титыч зеркала в ресторане бьет! Кажин день бьют, такая уж их позиция…
— Каждый день, Северьян, так не бьют, — убежденно возразила Ирэн, прислушавшись к очередному взрыву стекольного звона, слившемуся с цыганским пением, и решительно устремляясь вниз по пустому темному переулку. — Да это, похоже, уже и не зеркала, а окна! Черменский, что ты стоишь, догоняй, опять все кончится без нас!
— Иди домой, спи, я один, — без всякой надежды сказал Владимир Северьяну. Тот не удостоил его даже взглядом и своей бесшумной, чуть раскачивающейся походкой неспешно зашагал за исчезнувшим в потемках макинтошем. Владимиру оставалось лишь тронуться следом.
Знаменитый своим цыганским хором ресторан Осетрова в Грузинах представлял сегодня довольно странное зрелище: еще в переулке Черменскому показалось, что в большом зале открыты настежь все окна, и яркий свет выливается из проемов на улицу свободно. Когда они с Ирэн подошли ближе, выяснилось, что так и есть, только окна были не открыты, а все до одного выбиты, и стеклянная крошка вместе с крупными осколками затейливой мозаикой мерцала на истоптанном снегу. Кроме осколков, внизу лежали несколько разбитых вазонов из-под пальм и сами пальмы, вырванные с корнем. Молодая некрасивая цыганка с непокрытой головой, в одном платье ползала по снегу на коленях, собирая мокрые, скомканные денежные билеты, ей помогал пожилой половой. Увидев подходящих, женщина подняла сердитое и усталое лицо, с ненавистью проговорила:
— Никакой совести человеку нет!.. — и продолжила свое занятие.
— Сущий апокалипсис приключается! — подтвердил и половой. — Уж почитай что лет пять такого не видали, с тех пор, как Блудовы-братья получение наследства праздновали! Так и то тогда четыре окна целыми остались, а сейчас и вовсе ни единого! Убытку-то, убытку, мать-заступница…
— Никитич, это купец гуляет? — с ходу кинулась расспрашивать Ирэн, усевшись прямо в снег рядом с половым и ловко помогая ему собирать разлетевшиеся деньги. — Из каких? Рукавишников? Пряничкин? Столбов?
— Никак нет, Ирина Станиславовна, они приезжие, костромские, тута только дела имеют да зазнобу.
— Что, и зазноба тоже там? — кивнула Ирэн на разбитые окна, из которых доносилось заунывное пение. — Какая-то цыганка? Стеша, это из ваших?
— Нет, наших они никого не обожают, — фыркнула Стеша. — У них актерка в содержанках живет, певица из театра, Софья Грешнева. Но она с ним не приезжала!
Северьян молча, быстро взглянул на Черменского, но тот не заметил этого, потому что сердце внезапно стукнуло так, что отдалось в ушах.
— Здесь Мартемьянов? — словно со стороны услышал он собственный охрипший голос. — Федор Пантелеевич?
— Точно так, — удивленно подтвердил Никитич.
Ирэн, прекратив шарить руками в снегу, повернула к нему нахмуренное лицо, но Черменский и этого не заметил и быстро, словно боясь опоздать, зашагал к высоким дверям ресторана, в которых тоже не осталось ни одного целого стекла. Северьян метнулся следом, и в огромный зал они вошли вместе.
В знаменитом «цыганском» зале ресторана Осетрова гуляла метель. В разбитых окнах печально качались занавеси, свободно пропуская под собой снежные хлопья, и блестящий наборный паркет уже был покрыт небольшими сугробиками. Скатерти, сдернутые со столов, валялись тут же на полу, скомканные, как тряпки. Осколки битой посуды и зеркал устилали паркет ковром. Всюду, как газетная бумага, были разбросаны ассигнации весьма немелкого достоинства. Северьян ловко наступил на одну из них, поднял, покосился на Черменского и осторожно отправил ассигнацию за пазуху. В углу, тесно прижавшись друг к дружке, дремали три девицы из близлежащего публичного дома мадам Данаи Востряковой. Носы у них были красные, замерзшие, сбитые набок шляпки смотрелись довольно жалко, и выглядели жрицы любви очень усталыми. Стулья, стоящие полукругом и предназначавшиеся для цыганского хора, пустовали, да и цыган в зале было уже немного: несколько немолодых женщин, укутавшихся в салопы и шали, и заспанные, хмурые гитаристы. Видимо, хоревод проявил благоразумие и спровадил красавиц солисток через черный ход домой, чтобы не допустить непотребства. Оставшиеся цыгане, едва скрывая зевоту, героически и довольно слаженно тянули: