Город оказался Серпуховом, но это было всё, что девушке удалось узнать. Ей объяснили, где находится штаб красных войск и здание тюрьмы, несколько дней Мери бродила вокруг, пытаясь заглянуть в окна. Зачем – она сама не знала. В городе у неё не было никаких знакомых, поэтому рассчитывать на чьё-либо участие Мери не могла. Пойти в комиссариат, чтобы там узнать о судьбе матери, девушка не решилась, да и что бы она сказала? Что она, княжна Дадешкелиани, бежала из Москвы и теперь ищет мать, вдову царского генерала, пропавшую из телеги среди ночи вместе с возницей и лошадью? Мери попыталась покрутиться по базару в надежде, что сойдёт за цыганку, и узнать хоть что-то от местных обитателей, но на её осторожные вопросы бабы только недоверчиво качали головами и подозрительно оглядывали юную светлолицую цыганочку с явным благородным выговором. В конце концов одна молодуха с загорелым жёстким лицом, продающая совсем новые валенки, сказала ей в упор: «Вы бы не ходили, барышня, не расспрашивали. Ещё, не ровён час, попадётесь власти-то. Сами знаете, как с вами чичас. Коли ищете кого, так уж, верно, не найдёте. Вон, кажну ночь в балке людей стреляют. Днём заарестовывают, а ночью стреляют. Туда ж хотите? Ехали б вы отсюда подобру-поздорову, уж очень тут у нас лютуют. А валеночек вот не хотите лучше? За вашу шаль отдам!»
Приобрести валенки Мери отказалась и вышла с базара ни жива ни мертва. Она сама не поняла, как ноги вынесли её к станции – длинной, голой и пустой платформе, по колено залитой уже подмёрзшей грязью. Присев на какой-то обрубок, Мери попыталась решить, что же ей делать. Страшно, до одури хотелось есть: уже несколько дней во рту не было ни крошки. Холод пронизывал до костей, забираясь под шаль, в рваных ботинках противно чмокала, согреваясь, вода. Денег не было ни копейки, продать тоже было нечего: Мери понимала, что, расставшись на базаре с шалью, немедленно замёрзнет. Негде было ночевать, некуда идти, узнать хоть что-то о судьбе матери было не у кого. В глубине души Мери чувствовала: лучше ей этого и не знать. Всё равно она никогда не решится даже близко подойти к той балке, где… каждую ночь… В глазах потемнело, Мери поспешно потёрла веки пальцами, опасаясь хлопнуться в обморок здесь, посреди пустой, замёрзшей платформы. В это время вдали послышался пронзительный гудок паровоза, и из тумана проявились деревянные крыши вагонов. Когда поезд подошёл и на перрон посыпались солдаты, Мери – откуда только силы взялись? – спрыгнула с платформы и кубарем закатилась под неё. И там, судя по всему, лишилась чувств.
– …От голода, наверно, – закончила Мери свой рассказ.
– Это бог тебя спас… И ко мне прислал… – чуть слышно прошептала Дина, с новой силой обхватывая шею Мери руками.
Мери машинально погладила её волосы, снова тревожно подумав про себя: какая же подруга всё-таки горячая, не иначе – больна… обвела глазами цыган. На неё смотрели молча, внимательно. Прямо напротив, обхватив колени руками, в шинели, накинутой на плечи, сидел Сенька, вертел в пальцах нож. Мери хотела улыбнуться парню и просто сказать спасибо за то, что он выволок её сегодня из-под платформы, под которой она, скорее всего, и умерла бы, не найди её цыгане. Но все силы ушли на этот недолгий рассказ перед табором, и девушка чувствовала, что больше не сможет произнести ни слова – даже если цыгане теперь прогонят её прочь. А те всё молчали, смотрели на неё, и рыжие отблески огня метались, скользили по их сумрачным лицам. На плече у Мери взахлёб рыдала Дина. А сверху, ехидно ухмыляясь, глядела белая ущербная луна. Мери снова потрогала пылающий лоб подруги, прислушалась к её дыханию. И, повернувшись к Дарье, сказала:
– Дарья Ильинишна, у неё, похоже, тиф. Нужно непременно в больницу.
* * *
– Очень удивилась-то, когда меня увидела? – спросил Митька.
Он сидел у шатра на старом, протёртом ковре, скрестив ноги, и доедал из жестяной миски похлёбку. В двух шагах Копчёнка, стоя на коленях, подсовывала в костёр сухие ветки. Стояла уже глухая ночь, весь табор давно спал. Раклюшку, которую Юлька с Сенькой притащили со станции, забрала в свою палатку Настя, и все наконец-то угомонились. Вопроса мужа Копчёнка, казалось, не услышала, и ему пришлось повторить. Юлька повернула к нему усталое лицо.
– Что?.. Нет. Ты ведь всегда так приходил. Я к вечеру в табор возвращаюсь, глядь – ты у палатки сидишь… И сейчас так же. Всё, как было.
– Я не про то. Там… в Москве?
– Я не удивилась. Я испугалась. Подумала даже, что с ума сошла. Ты – и вдруг рай баро [55] … – Юлька неестественно, криво улыбнулась, умолкла на полуслове. Со странной поспешностью схватила вдруг ведро и зашагала с ним в сторону.
– Куда пошла? – заорал Мардо ей вслед. – Воды тебе на ночь глядя приспичило?! Заблудишься в потёмках, вертайся, дура!
Она вернулась. Не поднимая глаз, поставила ведро на землю у шатра, села возле огня. К чёрному стылому небу, выстреливая, крутясь и тая в темноте, летели рыжие искры, Копчёнка зачарованно следила за ними взглядом. Митька смотрел на неё, чувствуя, как поднимается в сердце непонятная, беспричинная ярость. Он вскочил на ноги, подошёл к жене. Юлька неловко поднялась навстречу, и Мардо разозлился ещё больше, увидев, как она испуганно закрывает глаза.
– Что ты мне врёшь?! Что врёшь, спрашиваю, лахудра?! – взяв Юльку за плечи, он с силой тряхнул её. – Знаю я, с чего тебя до сих пор колотит! – бешено глядя в её лицо, он в упор спросил: – Что – лучше было б, если бы гаджэ всех цыган положили? Всех – а не Яшку одного?!
Юлька молчала. Из её плотно зажмуренных глаз бежали слёзы. Увидев это, Митька матерно выругался, оттолкнул жену и сел на прежнее место. Попавшая ему под руку миска зазвенела, покатилась в темноту, и Копчёнка бросилась за ней. Вернувшись, жена метнулась было в шатёр, но Митька поймал её за руку, заставил сесть рядом.
– Ну – уйти мне в самом деле, что ли?!
– Ты у меня допрежь дозволения не спрашивал, – сквозь зубы сказала она. – И сейчас незачем. Не позорься.
Ему нестерпимо захотелось ударить её, но Митька сдержался, стиснув в темноте кулаки и отвернувшись. Услышав рядом умоляющий голос жены, он не обернулся.
– Я ведь и вправду испугалась, Митя! Никогда раньше такого не видала! Только что живые люди стояли, и вдруг бах, бах – и мёртвые. И кровь к моей руке бежит. Бр-р… – Юльку передёрнуло, она истово, старательно несколько раз перекрестилась. – Ты, верно, правильно всё сделал… и по-другому нельзя было, но… я до сих пор ночью спать не могу.
– Скажите, люди добрые, а ещё цыганка… – без улыбки, хрипло произнёс он. Помолчав, спросил: – Думаешь, Сенька наш на войне другим чем занимался? Небось и поболе, чем я, народу положил… А другие цыгане? Много ведь воевало-то, ещё с германцем…
– Наверно. Только я ведь того не видала, – отозвалась Копчёнка. И больше не сказала ни слова. Подбросила в костёр последнюю охапку веток и торопливо ушла в шатёр. Чуть погодя Мардо последовал за ней.
Полчаса спустя, лёжа рядом с Юлькой на развороченной постели и слушая, как успокаивается, становится ровным дыхание жены, лежащей на его руке, Митька проговорил: