Кадет все понял, заодно осмотрел стены, посовал пальцы в дырки и ниши, встав на четвереньки, проверил за батареей, со стула осмотрел люстру.
— Могут быть закладки, — шепотом объяснил старый пройдоха. — Проводок такой и маленькая фиговинка на батарейке…
— Завтра я улетаю, — сообщил Шабанов. — Проверить одно место на реке Чае. Это приток Лены…
— Ты мне будешь объяснять! — не сдержался Олег. — Я тут полетал… А что там?
— Не исключено, я упал в том районе. Много совпадений…
— На чем летишь?
— Вроде, пассажирский ЯК-40…
— Не понял, чья машина? Чей экипаж? Кто пассажиры, кроме тебя? Кто платит за фрахт? Кто платит, тот танцует…
— Борт из Москвы пригнали, все надежно.
— Кто платит?! — он забыл о подслушивающих устройствах.
— Насколько я понял, американские банки. Ну, или банки стран НАТО… Долго объяснять.
— Ты что, больной?
— Не больше, чем ты, — усмехнулся Шабанов, укладываясь на кровать. — Кстати, мне понравилось в «веселом» отделении. Такое там к тебе отношение, я скажу! Все Митрич, Митрич… Вот бы полежать!
— Еще належишься… Короче, я лечу с тобой! — он пристукнул ладонью по колену, видя движение к противлению. — И без обсуждений! Тебя сейчас обдурить — раз плюнуть. Ты находишься во внутреннем и внешнем стрессе, не замечаешь деталей, не видишь тонкостей проблематики. Сейчас ты упертый, оглашенный, или, говоря на местном языке, пациент с утраченным психоанализом и частичной потерей ориентации в пространстве суггестивности.
Кадет вырос в среде ученых и еще с суворовского отличался заковыристой, научной речью и владел некими словами, значение которых иногда знал только он один или уж слишком узкий круг лиц. Тогда неотесанному деревенскому Герке Шабанову это очень нравилось и он некоторое время даже пытался подражать товарищу Жукову, рыская в философских словарях.
— Сам-то понял, что сказал? — Герман отвернулся к стене. — Вали отсюда. Я так и знал, липнуть начнешь. Вали. У тебя есть дела поважнее… Нет, на самом деле! Неужели оставишь Катерину в тяжелейшем состоянии? А, Митрич?.. Я бы не оставил.
Он молчал минут пять, скрипел креслом, чесался и швыркал носом.
— Пожалуй, ты прав… — сказал на выдохе. — Нельзя оставлять…
— Прикрой меня, — еще раз попросил Шабанов. — Тебя здесь знают и любят… Прикрой, чтоб в хвост не зашли.
— Прикрою, — товарищ Жуков решил уходить через двери. — Заодно проверю их чувства…
Герман уснул, так и не поняв ничего о чувствах, и проснулся оттого, что постовая сестра стояла над ним с солдатской фуфайкой, шапкой и резиновыми сапогами в руках.
— Вставайте, одевайтесь! — скомандовала отвратительным, мерзким голосом, будто старшина на подъеме. — Быстро! Быстро!
Он продрал глаза — время всего три часа! И сестра — та самая толстая тетка, что дежурила в первый день, — тоже заспанная, с припухшими глазами, но какая-то настороженная, с затаенным испугом, прикрываемом властным окриком.
— Зачем? — Шабанов утер слюнку, набежавшую на подбородок — спал крепко, как в детстве.
— Вас перевели в другое отделение!
— Ого! — остатки сна слетели мгновенно: началась какая-то подвижка! Неизвестно, в лучшую или худшую сторону, но что-то произошло, иначе бы не стали дергаться ночью, перевели бы утром. При всем раскладе такая срочность могла означать, пожалуй, начало нового периода и задействованный в игре госпиталь приступил к выполнению решения комиссии. Его признали невменяемым и теперь переводят в «веселое» — это в лучшем случае…
А эту тетку предупредили, что пациент со сдвигом и набрасывается на женщин…
После генеральской палаты и стеганого барского халата предложенная сестрой одежда наводила на мысли, более печальные: даже солдатики в таких обносках не ходят… В принципе, пусть переводят хоть куда, главное, чтоб решеток на окнах не было, поскольку через два с половиной часа надо быть за территорией госпиталя. На улице тетка стала посмелее, все-таки уже рассвет пробивался на небе и в парке не так темно. Шагала она впереди и вела не к «веселому» отделению — по направлению к моргу, за которым вчера состоялся сговор с родителем «Принцессы».
— Туда мне еще рано, — попробовал пошутить Шабанов. — Я солдат еще живой.
Она не удостоила ответом, прошествовала мимо каменного сарая и потянула вглубь парка. Дорожки тут были малохоженные, подснежники еще не убранные и под ногами зачавкала грязь — в густом, молодом ельнике дотаивали сугробы. Сестра единственный раз оглянулась на него, посмотрела как-то странно, и Герман подумал, что возможен совсем иной оборот: эта тетка запросто может напасть и изнасиловать кого хочешь.
— Как на расстрел ведете! — шлепая по лужам, засмеялся он. — Даже страшно становится…
Через минуту все прояснилось. Грязная дорожка вывела к старому двухэтажному особняку с решетками на окнах — инфекционному отделению госпиталя, внешне мало чем отличающимся от морга. Сестра ввела в приемную, посадила на скамейку и сунулась в какие-то двери.
— Привела, принимай, — пробурчала, шурша бумагами. — Хватит спать-то…
И ушла, даже не взглянув на Шабанова. А он тем временем решал, сейчас сорваться и сигануть через забор, или еще часика полтора подремать на новом месте. Задача была нелегкая: слишком ранний побег опасен тем, что могут начать розыск, поднимут тревогу, а переждать оставшееся время в палате — как выбираться, если выход лишь через дверь и порядки в инфекционном намного строже, чем в хирургии. Но это ерунда, можно прорваться в наглую. Хорошо, что привели сюда, а не сразу в дурдом, где охрана и могучие санитары с дубинками и смирительными рубашками. Запихали в инфекционное не просто так, чтоб ощутил контраст после генеральской палаты. Хирург доложил, что рана зарубцевалась, Заховай отдал соответствующий приказ задержать в госпитале под любым предлогом, пока не вынесли окончательный диагноз, и заодно чтоб прихватил к основному заболеванию что-нибудь сопутствующее, например, дизентерию, гепатит или еще какую заразу. Коли к нему относятся, как к душевнобольному и уже списали со всех счетов, ожидать можно все, что угодно! Машина катит на него! Здесь нельзя ни к чему прикасаться и желательно дышать через раз…
Пока он размышлял, из комнаты появилась сестра в марлевой повязке, халдистая, развинченная девица, включила настольную лампу и долго смотрела в бумаги — туго соображала после сна. Флиртовать с такой, тем более, соблазнять он не смог бы даже в голодный год за мешок картошки, но тут надо было расположить ее в любом случае и просидеть в приемной до нужного часа, чтобы потом незаметно сквозануть из отделения и таким образом избежать ранней тревоги.
Скрываясь под маской, сестра вкусно зевнула, пошелестела бумагой.
— Кто зевает днем, тот не зевает ночью, — проговорил Шабанов, придвигаясь к столу.