– И никакой устаток его не берет! – восхищенно сказал Яшка, глядя на старого цыгана. – А ведь душу положу, что спать не ложился. И где только успел уже мужиков достать? Эй, Яков Васильич, бог в помощь! Даная Тихоновна, каков убыток, а? Еще слава богу, что за Садовой живем!

– Твоя правда, парень, – со вздохом сказала хозяйка заведения, сдвигая на лоб очки. – А то вовсе пришлось бы дело закрывать. А так, глядишь, и выкарабкаемся с божьей помощью.

– При чем тут «за Садовой»? – тихо спросил Гришка.

– А ты не слыхал, что ли? Указ был от городской думы: если кто погорит в центре, до Садовой улицы, – деревянных домов больше не строить, а ставить каменные, чтобы вид в городе лучше был. Вот было бы дело, если бы Даная каменное заведение отгрохала! Поди, из генерал-губернаторского дома ездили бы. Эй, Даная Тихоновна! А где же вы все на время застройки селиться-то будете?

– Да соседями бог не оставил. – Хозяйка кивнула на соседнюю развалюху купца Маслишина. – Я уж с Ерофеем Лукьянычем уговорившись, призрит барышень вместе с господами студентами…

– Пустили капусту к козлам в гости! – заржал Яшка на всю Живодерку.

Ему вторил хор студенческого смеха из-за маслишинского забора. Неожиданно из густых вишневых зарослей послышался серебряный голосок:

– Григорий Ильич! А Григорий Ильич!

Гришке и в голову не пришло, что это обращаются к нему, и он не поворачивал головы на голос до тех пор, пока Яшка не ткнул его в бок:

– Оглох? Вон тебе Анютка машет! Да иди, иди! В своем праве, небось!

Гришка поморщился, но пошел. Анютка в голубом ситцевом платьице и белой косыночке на голове махала ему из-за забора. Когда Гришка подошел, она чинно сложила руки на животе, потупилась и шепотом сказала:

– Уж не знаю, как и благодарить вас, Григорий Ильич, за спасение-то…

– Не знаешь – так не благодари, – хмуро сказал Гришка, слыша, как в спину ему гогочут парни. – Ты что – всамделе спала?

– Знамо дело, спала… – тоненько хихикнула Анютка. Ее русые кудряшки запрыгали у висков, курносый нос забавно сморщился, и Гришка против воли улыбнулся.

– И как это вы меня поднять-то сумели, да еще с одеялом вместе? Я ж тяжелая…

– Где тяжелая? – удивился Гришка, меря взглядом тоненькую фигурку в голубом платье. – И не почувствовал ничего…

Он говорил правду, потому что вчера, оказавшись в огненной круговерти, задыхаясь от жары и дыма, был так рад, что вообще нашел в этом аду спящую девчонку, и так торопился, что не почувствовал не только Анюткиной тяжести, но даже вцепившейся в волосы кошки.

– Как самочувствие-то ваше, Григорий Ильич? – Анютка осторожно коснулась пальчиком его руки. Гришка неловко отстранился, заложил руки за спину.

– Слава богу. И ты не хворай.

Отвернувшись, он махнул ожидающим его цыганам, быстро зашагал к ним. Анютка растерянно и обиженно посмотрела ему вслед.

– Ну что ты, как дурак-то? – спросил Яшка, когда компания цыган уже вышла на Садовую. – Не видишь – девчонка за тобой страдает.

– Угу… – недоверчиво усмехнулся Гришка. – Когда это она успела-то?

– Для этого дела много времени не надо. Ты не будь валенком, заверни как-нибудь к Данае, поболтай с ней. Может, там и еще чего получится. Ты не думай, Анютка не как другие девки, чистая. Даная ее даже к отцу Евстигнею учиться отдавала, она грамотная…

– Мне что с этого? – вышел из себя Гришка. – Сказано тебе – не хочу! Незачем она мне!

– Опять же дурак выходишь. – Яшка на ходу сорвал лист сирени, сунул черешок в рот. Невнятно сказал: – Выкинь ты Маргитку из головы. Что в ней есть, кроме рожи-то? Вот сам подумай: ну, женишься ты на ней, ну, накидает она тебе полные углы… А через десять лет на что любоваться будешь? Станет, как все бабы, – самовар в юбке. И мозгов ни на копейку, один визг – и все. Ну, к чему тебе это? Будь Маргитка хоть вполовину как твоя сестра, тогда бы я сам ее за тебя уговорил. А так… Побереги здоровье-то.

Гришка молчал. Делал вид, что слушает, как орут, размахивая кнутами, извозчики на углу, щурил глаза на солнце. Как в детстве, хотелось плакать, и все силы шли на то, чтобы этого не увидели цыгане.

Глава 8

Июль начался холодными дождями. Жара пропала, словно не было: теперь над Москвой висели серые тучи, и день напролет то моросило, то крапало, то лило ливнем. Тротуары давно перестали высыхать, сырой воздух лез за воротник, липы и клены на Тверской стояли поникшие, и даже вездесущие воробьи куда-то попрятались от холодных капель. Москва снова стояла пустая. На обычно шумной и многолюдной Воздвиженке в самый полдень почти никого не было – лишь ругались на углу два мокрых торговца пирогами, да с Моховой неожиданно вывернула пролетка. Илья, в глубокой задумчивости шествующий посередине мостовой, едва успел прыгнуть на тротуар.

– Да чтоб тебя размазало! – выругался он.

Пролетка с дребезжанием пронеслась вниз по Воздвиженке, резко остановилась у переулка, и из нее выпрыгнула женщина. Быстро оглянувшись, она подобрала подол платья и побежала по лужам через улицу. Илья с удивлением заметил, что женщина бежит к нему. Приблизившись, она нерешительно замерла в двух шагах.

– Что угодно госпоже? – со всей почтительностью осведомился Илья.

– Смоляко, морэ… – С темного, словно сожженного лица блеснули длинно разрезанные, черные глаза. – Ты… меня не узнаешь?

– Данка… – ахнул он.

Женщина кивнула, грустно улыбнулась. Несколько минут Илья молча разглядывал ее.

Как была красавицей, так и осталась, проклятая… И годы ее не взяли. Только еще лучше стала. Даже и не сразу поймешь, что цыганка, хоть и черная, как головешка. Прическу высокую уложила, шляпа и платье по моде, а дождя не испугалась. А золота-то на пальцах, отец небесный! А серьги бриллиантовые, а цепочка на шее! Хоть сейчас хватай эту королеву соломенную в охапку да в ломбард неси, на вес сдавай.

– Давно ли в Москве, Смоляко?

– Второй месяц.

– Как наши все?

– А то ты не знаешь?

– Откуда, морэ, откуда? – Данка снова горько улыбнулась. – Знаешь ведь… Я для них вроде как не своя.

– Кто ж тебе виноват? – резко спросил Илья. – И жалуешься на что? Ты ведь своего добилась. Настоящая бари раны [40] – при доме, при золотишке и при жулике своем.

Данка быстро взглянула на него, но ничего не сказала. Ее длинные худые пальцы нервно затеребили бархотку на шее. Илья смотрел на эту бархотку с крошечной голубоватой жемчужиной и не мог понять, почему он не уходит. Других дел нет будто, кроме как с этой потаскухой разговаривать… Хотя, если подумать, чем она потаскуха? Всяк ищет, где лучше. Кто от счастья откажется, если оно само подплыло и в руку ткнулось? А Данка – таборная, у нее хватка мертвая, своего не упустила. Если бы не Кузьма…