– Ну вот, всегда знала, что эта потаскуха доиграется, – удовлетворенно сказала Стешка, ставя на стол пустую кружку. – Потаскается и пробросается.
– Да ну что ты… – укоризненно сказала Настя.
– А что я? Вру, что ли? Вот как за большими деньгами-то кидаться! Теперь вот саму и выкинули!
– Ну, эта не пропадет, – заметил, похабно ухмыльнувшись, Ванька Конаков. – В Петербурге тоже господ немерено, сыщет кого получше.
– Да кому она там нужна, в Питере-то? В хор поступит? Так своих полно…
– Зачем в хор-то, милая моя? Можно и еще как-нибудь…
– Стеша!
– А что «Стеша»? Так и будет, клянусь! Если баба подолом начала мести – это до конца дней при ней останется! Вот ей-богу, еще как в первый раз ее увидала – сразу сказала…
В разговор один за другим вступали и остальные. Наперебой вспоминали Данку, Навроцкого, махали руками, прикидывали, сколько могло остаться у Данки денег и хватит ли этого на жизнь в Петербурге, пророчествовали ей неизбежную погибель и жалели несчастных сироток. Вскоре в зале стекла звенели от стука кулаков по столу, дребезжания стаканов и воплей цыганок.
– А ну тихо у меня!!! – лопнуло терпение у Митро.
И в этот момент с пола встал Кузьма. Не поднимая глаз, он прошел к выходу.
– Кузьма, стой! – Митро шагнул было за ним, но тяжелая дверь уже захлопнулась. Митро поколебался, но, взглянув на цыган, медленно вернулся обратно. Хмуро сказал Илье:
– Ну, все. Опять напьется. Дэвлалэ, ну надо же было этим сорокам разораться! Данка такая, Данка сякая – тьфу… И что за напасть на нашу голову! И Варьки еще нету, как на грех… Что я с ним без нее поделаю? Послушай, Смоляко… – Митро совсем понизил голос. – Ты знаешь, где Данка-то живет… жила?
– Ну?
– Прошу, сходи узнай, что там у нее случилось. Боюсь я, не выкинул бы Кузьма чего…
– Прямо сейчас и пойду, – кивнул Илья.
– Постой… – Какая-то мысль явно не давала Митро покоя. Помолчав, он сказал: – Я с тобой.
– Зачем?
– Мало ли.
Вдвоем он вышли на серую, не просохшую после дождя Живодерку. Было прохладно, клены роняли на тротуар капли воды, по жидкой грязи у заборов, брезгливо поджимая желтые лапы, бродили куры. Рыжий петух мадам Данаи сидел на калитке дома и, вытянув ощипанную шею, истерически кукарекал. Проголосив положенное, он мешком свалился с перекладины прямо под ноги Митро. Тот в сердцах выматерился, пнул петуха сапогом, и тот кубарем, теряя перья, полетел в шиповник.
Шагая рядом с Митро по Садовой, Илья прикидывал, стоит или не стоит рассказывать о своем визите к Данке месяц назад. Поразмыслив, он решил, что лучше не нужно. Кузьме это не поможет, а вот он, Илья, рискует всерьез поссориться с Митро. Вся Живодерка знала, что Арапо Данку терпеть не может и называет ее исключительно «шлюхой подколесной». Цыгане были полностью согласны с этим, и ни один из хора Якова Васильева не стал бы даже здороваться с Данкой на улице. Цыганки – те и вовсе переходили на другой тротуар. Дуры, конечно… но ругаться с Митро все равно ни к чему. И так он злой, как черт перед Пасхой.
Ворота Данкиного дома в Крестовоздвиженском переулке оказались запертыми, но Митро это не остановило. Подойдя вплотную, он забухал кулаком в калитку. Стучать пришлось долго, и когда запыхавшийся Митро уже повернулся к Илье со словами: «Постучи ты, что ли…», – калитка приоткрылась. В щели показался недоверчивый глаз; стариковский голос сипло спросил:
– Кто такие? Чего надоть?
– Цыгане мы, отец. – Митро потянул калитку на себя. – Отвори, потолковать нужно.
– Не об чем толковать, – заявил старик, силясь захлопнуть калитку, но Митро вставил в щель сапог.
– Да подожди ты, старый пень! Выйди!
– Обойдешьси. Барыня Дарья Степановна третьего дня съехали, дом продан, а боле ничего не ведаем.
– Почему съехала?
– Сами, поди, знаете.
– Знали бы – не пришли! – рассвирепел Митро. – Да отвори ты уже! В долгу не останусь, не бойся!
Но старик уже и сам понял, что отвязаться от цыган будет трудно, и, кряхтя, открыл калитку. Красноватые слезящиеся глаза из-под сивых бровей подозрительно осмотрели обоих.
– Нешто вправду ничего не слыхали? Эх-х, грехи наши тяжкие… И ктой-то брешет, что все цыгане промеж себя родня? Тож, как собаки, живут… Ты же, сатана немытая, – дед недовольно взглянул на Илью, – приходил к барыне, говорил с ими цельный час, барину расстройство личности соорудил – и ничего не знаешь?
Митро резко повернулся к Илье.
– Саво «расстройство личности»? Ту со, явдян адарик? [56]
Захваченному врасплох Илье оставалось только кивнуть.
– Сволочь! – с чувством сказал Митро и снова повернулся к старику. – Так что же, отец, куда барыня уехала?
– Так что в Санкт-Петербурх укатили. В большой печали уезжали и все плакали, как по мертвому. У меня, старого, и то сердце надрывалось, на них глядючи.
– Отец, – нерешительно вмешался Илья, – скажи, а где горничная, которая у Данки… у барыни в комнатах служила? Такая молоденькая, с косами. Машей звать. Здесь она или тоже…
– Здесь пока. Внучка это моя. – Старик насупил брови, заложил руки в обширные карманы фартука и еще раз с большим подозрением осмотрел цыган. Илья явно не внушал ему доверия, и, помедлив, дед повернулся к Митро. – Так и быть, кликну ее. Только говорить при мне будете. И недолго.
– Это уж как велишь.
Старик повернулся к дому, зычно закричал:
– Марья! Машка! Стрекоза! Подь сюда незамедлительно!
Вскоре из дома выбежала знакомая Илье горничная в сером платье. В руках у нее была тряпка: видимо, приводила в порядок мебель. Она удивленно посмотрела на цыган, узнала Илью:
– Ой, здравствуйте вам… Чего, дедушка, кричите? Вам вредно…
– Слушай, красавица, это ты при госпоже служила? – обратился к ней Митро. – Скажи, отчего она уехала?
Маша вопросительно взглянула на деда.
– Говори, что слыхала, – важно разрешил тот. – Это барынина родня, будь она неладна на четыре корки.
– А что я слыхала? – растерянно сказала горничная. – Тут без слыха все понятственно… Должно быть, потому съехали, что барин переметнувшись.
– Чего?
– Переметнувшись, говорю. Другую себе нашли Казимир Збигневич, с купеческой вдовой Заворотниковой закрутивши. Барыня долго не знали, а уж как узнали… Смерть, как они ругались!
– Ты слышала?
– Что я, весь переулок из окон повысовывался – уж очень Дарья Степановна голосили. Да бранились-то как! Я и словов таких ни от кого не слыхала. Уж как только она его не называла, чего только ему не желала! А потом еще не стерпела и ручку к нему приложила. Барин весь зеленый выскочили, приказали подавать, а из окна в него – и ваза летит, и статуй Амуров, и кружки, на Рождество даренные, и даже пуфик! И вот ведь досада какая, пуфиком-то барыня попала, мебель ценный – на части, а барину – ничего! Чугун, он чугун и есть…