Илья усмехнулся, несмотря на серьезность момента: представил, как Данка визжит по-таборному и мечет в окно все, что подвернулось под руку. Была цыганкой, цыганкой и осталась…
– Уж как потом барыня убивались, в сильнейшем расстройстве на полу ревели… Все говорили: «нищей, аспид, оставил» и «вся жисть пропала». И то сказать: дом заложен, денег нетути, долги выплатить нечем, и заколку изумрудную барин с собой прихватили… А третьего дня собрались Дарья Степановна и вместе с детками укатили. Мне перед отъездом два платья своих и брошку с глазурью подарили, наказали молиться за них…
Маша всхлипнула. Илья взглянул в ее круглое, курносое, непритворно опечаленное лицо и понял, что больше она ничего не знает. Митро полез в карман, вытащил рубль.
– Держи.
– Не надоть. – Маша отвела его руку, вздохнула. – Уж больно любила я барыню-то. Добрая были. Вот и платья мне подарили… Добрая, хоть и цыганка. Пошто ж вы-то ее бросили, нехристи?
Обратно возвращались под реденьким дождем, озабоченно поглядывали на темнеющее небо, ежились от ветра. Илья на ходу оправдывался:
– Ты пойми, я ведь не хотел так… Ну да, был у ней… Так ведь один раз только!
– Мне не мог сказать?
– Да вроде к слову не было… Столкнулись-то случайно, здесь, на Воздвиженке. Она меня прямо силком к себе потащила. Чего было не сходить, родня все-таки. Что будет-то теперь, Арапо, а?
– Не знаю. Не знаю! Поглядим. Эх, и как это я Кузьму-то одного выпустил! – с досадой вырвалось у Митро. – Ему ж теперь сам черт не брат, хорошо, если только напьется. Раньше-то он хоть ждал чего-то. Нечего было ждать, а он ждал. Видел я. А теперь что? Еще и Варьки нет! Где твоя сестрица шляется, скажи мне?
– Сам не знаю, – честно ответил Илья, не видевший Варьки с весны. – Таборные дела, кочует… Может, обойдется как-нибудь?
– Дай бог…
Кузьма вернулся ночью. Весь Большой дом давно спал, на темной улице лил дождь. В кухне горела свеча, свет косо падал на двор, и Илья, сидящий на подоконнике, первым увидел медленно поднимающуюся по крыльцу фигуру. Он тут же спрыгнул с окна.
– Идет! Арапо, спишь, что ли?
– Не сплю. – Задремавший было Митро неловко вскочил с полатей. – Пьяный?
– Не видно…
– Живо садись!
Они кинулись за стол, на котором были рассыпаны карты, монеты, ассигнации. Илья схватил веер карт, сделал озабоченное лицо – и вовремя, потому что в сенях уже сбрасывали сапоги. Через минуту Кузьма босиком вошел в кухню. Желтый свет упал на его лицо, он сощурился. Поглядел на Митро, на Илью. Усмехнувшись, сказал:
– Что это ты, морэ, картами светишь?
Илья, смутившись, заметил, что держит карты картинками наружу. Было очевидно, что Кузьма трезв, как стеклышко. Через стол Илья поймал обеспокоенный взгляд Митро. Кузьма, стоя у порога, молча разглядывал их. Затем для чего-то передвинул медную пряжку на поясе, опустил глаза. Негромко сказал:
– Дмитрий Трофимыч…
– Ну, чего ты? – откладывая карты, встревоженно отозвался Митро.
– Дмитрий Трофимыч…
– Ну?
– Ухожу я.
Не веря своим ушам, Илья взглянул на него. Кузьма по-прежнему смотрел в пол. На его лице застыло незнакомое жесткое выражение.
Митро поднялся. Глядя в залитое дождем окно, спросил:
– Ты в своем уме или как? Иди проспись, дурак пьяный, у тебя с башкой неладно. Завтра поговорим.
– Я ничего не пил.
Митро искоса взглянул на него.
– Куда собрался? – Кузьма не отвечал, Митро повысил голос: – Куда ты поедешь, я спрашиваю?
– В Питер.
Раздался треск – это Илья в сердцах швырнул на стол колоду карт. Но прежде чем он успел открыть рот, раскричался Митро:
– Да ты ошалел, что ли? Валенок безголовый! Кому ты там нужен, в Питере? Что ты делать там будешь? Не дури, Кузьма! Иди спать!
– Дмитрий Трофимыч, я… – не поднимая глаз, начал Кузьма.
– Да оставь ты! «Трофимыч», «Трофимыч»… – заорал Митро. – Ну, говори! Слушаю я тебя!
– Пойми, Митро, здесь мне тоже делать нечего, – медленно заговорил Кузьма. – Я ведь тебе тут ни к чему. И хору тоже. Я вам и ране больше мешался, чем нужен был, а теперь ты вовсе с меня толку не получишь. – Кузьма умолк, перевел дыхание, мучительно поморщился. – Знаешь ведь… Знаешь, что без нее, без Данки, нет меня.
– Думаешь, что ты ей там больше сгодишься? – Митро старался говорить спокойно, но Илья видел по его лицу: едва держится.
– Не думаю. Но, видит бог, я без нее тут жить не буду. Плюнь, морэ, ничего не поделаешь.
– Да опомнись, дорогой мой, мужик ты или нет?! – снова взвился Митро. – Да не стоит она этого, подстилка рваная, не стоит, пойми ж ты, дурень! Не век же тебе сохнуть по ней, надо ведь и гордость поиметь, ты же цыган!
Кузьма молчал. До Ильи доносилось его хриплое дыхание. Когда Митро выдохся и, сплюнув, замолчал, Кузьма глухо спросил:
– Какая гордость, Арапо? Ты о чем? На меня-то посмотри… Думаешь, пить брошу? Думаешь, Данку из башки выкину? Да что там тогда останется, в башке-то? Мне эта жизнь уже в печенках сидит, надоела хуже чесотки… Дай мне хоть подохнуть там… рядом с ней. По-другому никак не будет, понимаешь? Не может быть, понимаешь?!. Я…
Голос Кузьмы вдруг сорвался. С минуту Митро молча, в упор смотрел на него. Затем подошел, тронул за плечо. Кузьма судорожно вздохнул, сел на лавку, уронил голову на стол, прямо в ворох рассыпанных Ильей карт. Митро, глядя в стену, похлопал Кузьму по спине. Вполголоса сказал:
– Да что я тебя – привяжу? Делай, как знаешь, чаворо. [57] Может, так и правда лучше будет… Да что ты отворачиваешься, не чужие чай… Плачь, дурак, не бойся. Может, отпустит немного…
Уходил Кузьма на рассвете. Провожали его только Илья и Митро: будить остальных Кузьма не велел. Утро было ясное, прохладное. Над Живодеркой занимался розовый свет, в бледном небе отчетливо обрисовывались кресты церквушки. Тающий серп месяца падал за Садовую, через улицу тянулись едва заметные тени заборов, деревьев. Где-то на Малой Грузинской слышался одинокий голос ранней молочницы: «Малако, малако, утрешнее малако-о-о-о!»
– Арапо, ты Яков Васильичу скажи…
– Без тебя, сукин сын, знаю, что ему сказать. У тебя деньги есть?
– А как же…
– Уж не врал бы на прощанье-то. Держи вот это, на первое время хватит. Держи, не зли меня!
– Верну.
– Эх, Кузьма… – Митро обнял его за плечи. – Ладно, морэ, ступай. Если что – тебя тут всегда ждут.
– Спасибо, Арапо. Век не забуду, сколько ты со мной промучился. Прости уж, не со зла…