За свою двадцатипятилетнюю жизнь Жиган много чего видел, но тут даже его проняло. Кое-как застегнув штаны, он вышел из комнаты, провожаемый испуганными возгласами Лулу (она была уверена, что он хочет потребовать назад деньги), закрыл за собой дверь, снял с запястья «ролекс», а с шеи – золотую цепь с крестом, бросил это все хозяйке заведения, беззубой негритянке в вылинявшем до белизны желтом платье, и на кошмарном португальском объявил, что снимает девочку на всю ночь. Очередь из необслуженных рабочих подняла дикий вой, прямо над головой Жигана просвистел и воткнулся в дверной косяк огромный нож, и скорее всего наглого чужака размазали бы по стене, не вытащи он из кармана приобретенную в фавелах Баии «беретту». Первый выстрел Жиган дал в потолок, разбив вентилятор, второй – под ноги орущим мужикам, после чего в наступившей тишине спокойно объяснил, что всей кодлой они его, конечно, порвут, но четверых-пятерых он перед этим застрелит точно. Устроит ли сеньоров такой процент потерь? Но сеньоры к тому времени поостыли, поняли, что легче занять очередь к другой проститутке, чем связываться с сумасшедшим гринго, и, ворча, расползлись. Под одобрительные подмигивания хозяйки Жиган вернулся к Лу, которая к тому времени спала мертвым сном прямо на влажном матрасе, так и не натянув на него простыню. Жиган отодвинул ее к стене и растянулся рядом. Через месяц он увез Лу в Италию, в дом Шкипера, где как раз появилась Бьянка, за которой нужно было кому-то приглядывать.
Может быть, Лу и была глупа, но жизнь научила ее смотреть на вещи трезво. В Паранагуа ее ждали тяжелейшая работа, ранняя старость, болезни и смерть в канаве во время мертвого сезона дождей. Ничего хуже этой жизни с ней случиться не могло. Жиган был ее шансом, посланцем богини Йеманжи, в которую Лу верила свято и каждый год опускала в море подарок для нее – дешевые духи, латунный браслет или гребенку для волос. Когда Жиган предложил ей ехать с ним, она не думала ни мгновения: просто разыскала в углу комнаты свой замызганный паспорт и отдала ему. Для приличия Жиган все же спросил, умеет ли она обращаться с детьми. Лу заявила, что да, конечно, и не лгала: в Баии у нее было шесть младших братьев и сестер, с которыми она возилась, пока не пришло время заняться настоящим делом.
Несмотря на куриные мозги и крайнюю легкомысленность, Лу мне нравилась. Милка булькала, как самовар, выпытывая у меня, зачем я держу в доме шалаву, на которой негде ставить пробы, но я отмахивалась: «Отстань! С твоим мужем она, что ли, спит?!» – «Еще не хватало! У меня и мужа, слава богу, уже нет никакого! Так ведь со всеми остальными спит! И с твоим Шкипером спит наверняка! Черножопая, бессовестная…» – «На свою жопу посмотри», – поддевала я, и Милка, которая действительно была смуглее, чем мулатка Лу, от негодования теряла дар речи.
Меня не нервировала постельная деятельность Лулу – хотя бы потому, что из-за этого никогда не возникало конфликтов: ребята явно воспринимали мулатку Жигана как некий предмет общего пользования, вроде рулона туалетной бумаги. Шкипер, вероятно, тоже пользовался ее услугами, но то ли прекратил это с моим появлением в доме, то ли начал действовать более осторожно, на месте преступления я их никогда не заставала. А раз так, чего было переживать?
Отношения Лу и Жигана меня и забавляли и пугали одновременно. Наблюдать за этими двумя было, по выражению Яшки Жамкина, «отдельным удовольствием». Жиган не мог не знать о теплых отношениях Лулу с ребятами, но похоже было, что это его ничуть не беспокоило. При этом он мог наорать на нее или ударить из-за сущего пустяка. Я сама была свидетельницей жуткой сцены, когда все мы сидели в ресторане и незнакомый итальянец, улыбнувшись Лулу из-за своего стола, отсалютовал ей стаканом вина. Лу расплылась в ответной улыбке и подняла свой бокал с мартини.
Жиган вскочил из-за стола, уронив стул. На пол посыпалась посуда, полилось из опрокинувшегося бокала вино, но Жиган даже не заметил этого и с перекошенным лицом рявкнул на Лу так, что на нас обернулся весь ресторан. Я перепугалась насмерть, уже зная, что Жиган может заняться воспитанием своей мулатки прямо здесь и сейчас, но Лу не стала этого дожидаться, стремительно сбросила туфли на высоченном каблуке, швырнула в голову Жигану свой бокал и со всех ног бросилась из ресторана, сверкая босыми розовыми пятками. Ножка бокала рассекла Жигану лоб, брызнула кровь, Жиган разразился головокружительной матерной тирадой и рванулся было вслед за мулаткой, но вставший Шкипер поймал его за ремень и без единого слова, очень быстро увлек за собой к выходу, прочь от посторонних взглядов. Я выбежала следом, всерьез опасаясь продолжения, но на улице Жиган сразу пришел в себя: то ли сообразил, что Лу ему все равно не догнать, то ли, что вероятнее, боялся Шкипера. Наутро они с Лулу как ни в чем не бывало болтали по-португальски на кухне, и только шрам у Жигана так и не прошел до конца.
Случались, однако, и редкие моменты, когда Жиган был по-настоящему нежен со своей «негритой». Я до сих пор помню одну из августовских, густых и теплых ночей, когда все окна в ресторане были распахнуты настежь, в темном небе дрожали грозди огромных средиземноморских звезд, пахло соленой водой и вином, а наша программа подходила к концу. На эстраде оставались Ишван и Белаш с гитарами, и уставшая Чела пела для последних зрителей модный тогда «El talisman». Мы, те, кто выступал, уже переоделись и сидели в зале, дожидаясь окончания. В это время хлопнула дверь, и вошел Жиган. По его походке и сильно блестевшим глазам я поняла, что он слегка пьян. Лу с улыбкой поднялась ему навстречу, он обнял мулатку за талию, грубовато притянул к себе и вместе с ней двинулся к эстраде. Чела как раз закончила петь и, убрав с лица улыбку, спускалась по ступенькам. Жиган, к нашему общему изумлению, залез вместо нее, придвинул было к себе микрофон, потом оттолкнул его, осмотрел полупустой зал и негромко запел по-португальски.
Шкипера не было, и останавливать Жигана было некому, но через несколько секунд я поняла, что это и ни к чему. Голос у Жигана был хриплый, неровный, но, к моему удивлению, очень верный. Что он пел, я не знала, это было что-то среднее между ямайским регги и портовой баиянской самбой, из которой я поняла лишь: «Бросила меня моя негритянка…» и дальше – непечатное. Жиган стоял на самом краю эстрады, покачиваясь в такт своей песне, в перепачканных песком и машинным маслом джинсах, в растянутой майке и черной бандане на голове, его узкие глаза были полуприкрыты, на груди поблескивал подаренный Лу амулет – физиономия бога Шанго. Все мы молча, неподвижно слушали, и не слушать было нельзя, потому что от Жигана волной шла странная, засасывающая энергетика, заставляющая завороженно внимать похабной, плохо исполняемой песне.
Лу тоже влезла на эстраду и, встав за спиной Жигана, ласково обняла его. Он, не оборачиваясь и не переставая петь, наугад нашел и стиснул ее попу, по залу пробежал негромкий смех. Лулу положила подбородок на плечо Жигана, он улыбнулся, не открывая глаз, допел последние слова и, не замечая поднявшихся аплодисментов, повернулся к Лу. Глядя друг на друга, они опустились на пол, Жиган запрокинул курчавую голову мулатки и принялся ее целовать. Лу отвечала, прильнув к нему всем телом, что-то хрипло бормоча, и им было явно наплевать на то, что они не одни.
Я затруднялась определить, сколько в этих действиях Жигана было рисовки, а сколько – искренности, но Милка рядом со мной даже хлюпнула носом: «Может же, если хочет, засранец…» – «Оставь… Пьяный он, не видишь?» – чтобы хоть что-то сказать, проговорила я.