Она оборвала себя на полуслове и уже молча продолжала наводить блеск на глиняный бок крынки. Илья через стол встревоженно смотрел на посерьезневшее, сразу ставшее незнакомым лицо Чачанки. В самом деле… что он про нее знает? И другие ничего не знают, даже бабы – и те не допытались… Илья встал, подошел к постели. Настойчиво вытянул из рук Розы полотенце, взял у нее крынку, поставил на стол.
– Расскажи. – Роза не повернула к нему головы, и Илья, помедлив, напомнил: – Я ведь от тебя не стал скрываться.
– Верно, – без улыбки согласилась она.
– Ты крымка? [25]
– Нет… Как ты, русская цыганка. Розой меня звали, когда я в Тифлисе в цирке работала. «Роза Чачани» – так на афишах для красоты писали. А в девках Танькой была. Прохарэнгири… Слыхал, может? Наш род большой был, известный, отца вся Сибирь знала. А мать была из псковских. Красавица, даже сейчас, верно, красавица! Я ее, правда, лет пятнадцать не видала… Все мы, дети, говорят, в нее пошли. Четырнадцать человек нас было, и все девки. Я да сестра Симка двойней родились, а остальные – друг за дружкой, мал-мала меньше. При отце-то мы хорошо жили, богато. Отец лошадей менял, продавал, худоконок по деревням скупал и потом в кочевье откармливал. Хороший барыш имел! Мы с матерью по базарам да ярмаркам гадали… Только я больше за отцом таскалась. Он лошадник был знатный, для смеха и меня учил – чем лошадь болеет, как по шкуре возраст узнавать, как цыгане жулят, чтобы дороже продать… А я слушаю да на ус мотаю! Мне пять лет было, а я уже любую лошадь насквозь видела со всеми потрохами и цену ей знала! Мать, конечно, ругалась, не занятие это для цыганки, мол…
– Вот еще! – заспорил Илья. – У меня Дашка такая же была! Отчего не учить девчонку, вреда-то не будет…
– Вот и отец то же самое говорил. Ему-то, конечно, без сына плохо было, а на безрыбье и девчонка сгодится… Так, для забавы, и сделал из меня барышницу. Весь табор со смеху умирал, когда я, пигалица голозадая, чужих лошадей разглядывала да под орех разделывала! Но, правда, мы с сестрой и пели, и плясали хорошо! Говорили даже, что лучше всех в таборе. Иногда так на два голоса долевую заводили, что мужики плакали! И вот…
Она вдруг умолкла с закрытыми глазами, словно от приступа острой боли. Илья терпеливо ждал.
– И вот кочевал с нами цыган… Тоже большая была семья, нам родня дальняя, а он старшим из детей был. Такой же вроде бы, как и все, тоже лошадничал, тоже подворовывал… как все. Матвеем звали. Годов на десять Матвей меня постарше был: то есть он был уже жених, а я – девка сопливая. Бегала за ним повсюду… Он в город на базар – и я за ним, он коней поить – и я следом, он в деревню – и я… Не обижал меня, конечно, но и внимания не обращал: бегает девчонка глупая – и бог с ней. А мне с ним почему-то весело было. Матвей красивый парень был, но замуж за него не шли. Семья нищая, грязная, босая, кому охота дочь в такой клоповник отдавать? А мне наплевать было, я только радовалась. Правда, когда подросла, меня уже с ним мать не отпускала: не положено, ты цыган, сам знаешь. Плакала я – ой! И понимаешь, мне одиннадцать лет было, пигалица, малявка – а уж знала, что я его люблю! Черт знает, как оно так получилось… Добро бы, козырной был, богатый! Нет, цыган как цыган, черный, нищий… Тьфу! Но я, конечно, никому не говорила. Никому, даже сестре! А сам Матвей и подавно не знал. Чего мне было зря позориться? Прошло еще года три, а может, и больше, и беда у нас случилась. Стояли мы тогда табором у одной деревни на Волге. Недолго стояли, неделю, а потом тронулись дальше, на ярмарку к Макарию торопились. Пяти верст не успели отъехать – глядь, позади дорога пылит, скачут. Отец, конечно, первым делом нас, баб, спрашивает: не прихватили ли у деревенских чего. А мы и знать ничего не знаем, и вправду были как святые, даже белье с забора никто не спроворил. Ну, остановились, ждем. А летит к нам верхом чуть ли не вся деревня! Мужики с цепами, с вилами, злые! Конокрады, кричат, ворье, всех порешим! Отец к ним навстречу вышел, объясните, просит, толком, крещеные, кто из наших виноват, – сами выдадим!
– Прямо так и сказал?!
– Так бояться нечего было! Мы в той деревне не только лошади – курицы не взяли! Петровы дни как раз стояли, грешно… Но мужики от этого еще больше остервенели, вилы вздернули – и на отца! Ох и бойня получилась, Илья… Вся дорога в крови была, цыганки выли, висли у мужиков на руках, на вилах, – да что толку? Уж потом мы узнали, что кто-то свой у ихнего старосты из конюшни двух краснобежек увел, а на цыган проезжих свалил. Четверо из наших после этого до утра не дожили. И отец мой тоже. Собаки… Что с них взять? А лошадей тех нашли потом. На Макарьеве полиция нашла, перекрашенных и с хвостами стрижеными. И воров поймали, и сознались они… – Роза зажмурилась, помотала головой. Илья поспешил спросить:
– А вы-то дальше как?
– Как-как… Плохо, морэ. Осталось нас четырнадцать девок у матери на горбу. Лошадей, какие были, гаджэ забрали, только те остались, что в кибитку были впряжены. Ох, как же мать выла, как же она кричала! Мы-то с Симкой уже на выданье были! И в одночасье самыми бедными невестами в таборе стали! Все наше приданое на прокорм детей пошло, за одно лето матери все распродать пришлось! Мы уж с Симкой плакали втихомолку: мол, теперь до смерти вековушами сидеть… Вот тогда Матвей сватов и заслал… к Симке.
Роза вздохнула, грустно улыбнулась. Глядя на свои пальцы, сказала:
– Вот клянусь тебе, по сей день не пойму, кому это понадобилось – богу или черту? Ведь мы с Симкой на одно лицо были, как два пятака, – так какая ему была разница? Зачем он ее, а не меня сосватал? Мать, понятное дело, отдала: другими женихами возле нас и не пахло. Я совсем голову потеряла, дни напролет ревмя ревела, а своим говорила, что с сестрой расставаться жалко. У Мотьки-то тоже отца и братьев убили тогда, мать с горя к осени померла, сестры уже замужем были, и он собирался сразу после свадьбы ехать за Урал какую-то свою родню искать. А я ведь и вправду жалела, что Симка уедет, я ее смерть как любила, и не завидовала ей ничуть, и зла не заимела… На него только дивилась: как же он не почуял, что я, именно я его люблю, а не Симка? А ей все равно было, посватали – пошла, другого же нет… Ну, к свадьбе-то я себя кой-как связала, успокоилась… и так плясала, что костра не нужно было – искры из-под пяток летели! На другой день после свадьбы Матвей и Симка уехали. А через год бух – и меня сватают! Мы тогда под Орлом зимовали, один цыган меня на базаре увидел и с ума сошел. Пошла, куда было деваться… Он меня взял в свою семью, и я с ними в Орле месяца два прожила. Хорошие были цыгане, меня любили… Свекровь даже сердилась, когда я спозаранку вскакивала и за водой бежала: поспи, мол, еще, деточка… И муж хороший был. Может, я бы с ним по сей день жила, только его по пьянке зарезали. Свои же, цыгане. Не поделили что-то… На похоронах-поминках я, конечно, для приличия повыла, волосы из себя порвала, по полу покаталась. А как девять дней минуло, связала втихомолку узел – и прочь из города. Не осталась с ними, не смогла. Хоть и хорошие, а чужие все.