– Фу-у-у… – Таз полетел в шаланду. Осторожно, стараясь не черпнуть бортом воды, Илья помог Розе взобраться в лодку.
– Куда тебя понесло, дура? Зачем ты за Митькой помчалась?
– А ты знаешь, куда он ходит?! – Роза обеими руками отжимала волосы. – На Костецкую, там самые похабные дома срамные! Девчонка там живет, молдаванка, Фануца, прошмань, каких поискать… Я ему не дозволяю, а он бегает! Такой же кобель, как и ты! А если еще и гадость какую-нибудь под… А-а-а-а-а!!!
От пронзительного вопля Илья чуть не упал за борт. Вскочил, сел, схватился за борта снова заходившей ходуном шаланды, дикими глазами уставился на Розу:
– Ты что?
– Господи, это кто?! – Роза одним махом вырвала у себя клок волос, бросила его на дно лодки, морщась, почесала голову и, неожиданно рассмеявшись, указала Илье на сердито свивающего и развивающего крутой хвостик морского конька, запутавшегося в ее черной мокрой пряди.
– Мамочки, я чуть со страху не умерла! Замотался, бедненький? Испугался? Оглох? Сердишься на меня? Ну, иди в море…
Илья, испытывавший примерно те же чувства, что и морской конек, ничего не стал говорить. И когда Роза, взявшись обеими руками за подол своей тельняшки, коротко приказала: «Отвернись», он послушался. Повернулся спиной, уставился на полосу берега вдали. Он слышал, как Роза с приглушенной руганью стягивает и выжимает тельняшку. Затем послышался мокрый шлепок: тельняшка отправилась сушиться на банку. Илья ждал шороха одежды: юбка и кофта Розы лежали рядом, – но наступила тишина. Илья прождал, как ему казалось, целую вечность, честно таращась на песчаную косу и считая носящихся над ней чаек. Затем осторожно скосил глаза.
Роза лежала на влажном, облепленном песком и водорослями дне шаланды – вся залитая солнцем, раскинувшая руки, обнаженная. Медный крестик на шнуре сверкал между двумя небольшими грудями, покрытыми капельками воды. На животе и бедрах уже застыла тонким налетом соль, в ложбинке живота еще блестели капли. Волосы, курчавые, спутанные, с застрявшими в них водорослями, разметались по банке. Илья вздохнул, чувствуя, как разом вспотела спина. Протянул руку.
– Вот бессовестный… – не открывая глаз, с сонной улыбкой сказала Роза. – Сказано же было – не поворачивайся! Убери лапу свою!
– Ну-у…
– Не нукай, не запрягал! Пошел вон! – Роза, смеясь, приподнялась было, но Илья молча обхватил ее, прижал к себе влажное, горячее тело, стиснул крепкую, как у девчонки, грудь. У него вырвалось не то рычание, не то стон, и Роза расхохоталась, запрокинувшись в его руках. Заботливо спросила: – До берега не дотерпишь, что ли? Никак?
Илья дал понять, что не дотерпит.
– Ну, постой. Ну, минутку… – Роза, с трудом высвободив одну руку, протянула ее к прикрепленной на носу, выцветшей до белизны иконке Николы Чудотворца и, продолжая другой рукой энергично отпихиваться от Ильи, перевернула святого лицом вниз.
– Вот так. Нечего ему смотреть. Святому нельзя… Ай! Илья! Ну, с ума сошел! Шаланда перевернется! Я-то выплыву, а ты-то… ах… утонешь… И рыба протухнет… Илья! Илья! Илья…
Он уже ничего не слышал. Полуденное солнце жгло спину. Море плескалось о борт раскачивающейся шаланды, поскрипывали уключины, пронзительно вскрикивали чайки, смеялась, откидываясь назад, Роза, вся соленая от морской воды, и капли, бегущие с ее волос, щекотали руки Ильи, обжигали горьковатым вкусом его губы. Таз на корме опять накренился, и Роза, обнимая Илью за плечи, все-таки успела пяткой сбросить его под банку.
Было уже два часа пополудни, и солнце висело высоко над Одессой, когда шаланда Розы с шуршанием ткнулась в прибрежную гальку. Роза, подобрав подол, спрыгнула в воду, первым делом вытащила корзину с бычками, заботливо укрытую тельняшкой, затем выбросила на берег весла. Илья молча втаскивал шаланду подальше на берег, не поднимая глаз. Ему уже было неловко за то, что произошло в лодке, он не понимал, что это вдруг накатило на него, не мальчик ведь семнадцати лет, что теперь Розка подумает… Роза заметила это:
– Посмотрите на него – отворачивается! Ой, паскудное ваше племя, Илья!
– Ладно, замолчи.
– А что – вру?!
Он не ответил. Роза вытерла лицо рукавом, запрокинула голову, глядя на солнце. Затем подняла на плечо корзину с бычками побольше и объявила:
– Я в город. Уже поздно, и так по бросовой цене рыбу сдам. Все утро коту под хвост пошло… Из-за тебя все!
– Мелочь протухнет, – сказал Илья, глядя на вторую корзину.
– Протухнет, – согласилась Роза. – Если к Лазарю не отнесешь.
– Я не нанимался.
– Ну и леший с ними. Мне некогда.
Сказала – и ушла. Стоя у лодки, Илья несколько минут провожал глазами ее удаляющуюся синюю юбку. Затем посмотрел на корзину с бычками. Внезапно рассердившись, пнул ее ногой. Посмотрел на то, как черные рыбки беспомощно бьются на мокром, выглаженном волнами песке, выругался, быстро, одного за другим, покидал бычков в море, швырнул корзину в шаланду и, поглядывая на солнце, зашагал в сторону Одессы.
На Староконном рынке ударила в нос привычная, знакомая, любимая вонь. Пахло навозом, прелым овсом, кислыми рогожами, конским и человеческим потом. Под палящим солнцем оглушительно вопили, спорили, торговались, били друг друга по рукам покупатели и продавцы. Кричали, отчаянно крестились русские барышники и хохлы. Дико вопили, скаля зубы и хлопая кнутами, цыгане. Гортанно и важно переговаривались черные молдаване в грязных белых рубахах и высоких шапках. Визжали татары. Тише всех вели себя лошади: степные неуки, крестьянские рабочие савраски, солидные тяжеловозы, породистые бессарабские и донские жеребцы. Они стояли в рядах спокойно, жевали овес из подвешенных на морды торб, позволяли вездесущим цыганам раскрывать себе пасть и влезать туда чуть не с головой, выворачивать кулаком язык и лазить под животом. Над всем этим роился жужжащий выводок мух и слепней. Желтая раскаленная пыль под ногами лошадей была перемешана с овсом, соломой и навозом. Илье все это было давно знакомо, он любил сутолоку, суету и запах конных базаров, чувствовал себя здесь как рыба в воде и знал – так будет всегда. Так же, как и все, ругаясь, крича и размахивая кнутом, он неторопливо продвигался сквозь потную, пеструю, грязную толпу. Перед глазами проплывали меланхоличные лошадиные морды, воспаленные, мокрые от пота лица, мешки, телеги, задранные оглобли, татарские арбы с огромными колесами. Наконец ряды кончились, и впереди замелькал пестрый, оборванный табор татар, прибывших этой ночью из буджакских степей.
Татар было немного. Человек десять в вылинявших и засаленных халатах, с бритыми, покрытыми грязными малахаями головами, сидели и лежали прямо на солнце, подставив горячим лучам плоские узкоглазые лица. Поодаль стояли спутанные кони – дикие, невысокие, лохматые, с мелькающими в углах глаз белками, все как один бурые, со свисающими почти до земли гривами. Вокруг толпился любопытный народ, люди разглядывали неподвижных, как статуи, татар, смеялись, что-то спрашивали, но широкоскулые изваяния не удостаивали базарную публику даже поворота головы: у татар здесь были свои покупатели.