– Встаю.
Она села на постели, потрясла немного головой, потом встала, прошлепала босыми ногами к окну. На улице и впрямь было солнце – неожиданно яркое, горячо проникающее сквозь основательно поредевшие листьями тополиные ветки, хотя наверняка и обманчивое в этой видимой глазу горячности. Точно, воздух из открытой форточки плеснул в лицо холодком, знобко прошелся по плечам, по груди, и Диля поежилась, обхватив себя худыми руками.
– Мам, ну пойдем уже… – тихо простонал за спиной Алишер. – Сколько живем, а города не видели…
– Пойдем, пойдем! Сейчас, я только умоюсь. Завари чай, пожалуйста.
– Давно уже заварил! И позавтракал, и Шурика накормил.
– Молодец. Я сейчас мигом соберусь…
Для начала они решили обследовать самый центр города, что расположился вдоль закованного в гранит берега реки. Шли мимо витых чугунных ограждений, мимо тяжелых и надменных в своей серой помпезности сооружений, мимо блеклых, слегка отдающих желтизной газонов, оглядывались по сторонам, не давая друг другу никаких комментариев. Диля скосила глаза, глянула осторожно в Алишерово личико, пытаясь угадать впечатления, но ничего, кроме обычного любопытства, на нем не увидела. Впрочем, она и собственных впечатлений не смогла бы точно определить, хорошие они были или плохие. Там, в Душанбе, в той еще жизни, мамин город представлялся по ее рассказам совсем другим, не похожим на эту серую грозную громадину. Представлялся ласковым, немного сентиментальным и уютным, как старый диван с круглыми ва ликами из довоенной кинокартины. И центр города на маминых черно-белых фотографиях тоже выглядел другим. Не было там ни белого гранита, ни фонтанов, бьющих из середины реки, ни стеклянных сине-голубых вы соток, выстроившихся на втором плане и будто охраняющих лакированную помпезную старину.
– Алишер, вон кафе прямо над водой. Пойдем посидим? – предложила она весело. – Я бы, например, кофе с удовольствием выпила. И пирожное бы съела.
– Ага. Пойдем. Погоди, Шурик свои дела сделает…
Шурик, отбежав на длинном поводке в глубь газона, спрятался под чахлым кустиком и напрягся, изо всех сил выпучив свои влажные круглые глаза. Диля сделала несколько шагов вперед, приподнялась на цыпочки, пытаясь разглядеть, с какой стороны можно подняться на распластавшуюся над водой деревянную террасу кафе. И тут же вздрогнула от грубого, раздавшегося за спиной окрика:
– Ты чё творишь, морда черномазая? Кто тебе тут гадить позволил?
Обернувшись, она растерянно уставилась на двух странного вида парней, выстроившихся по бокам от Алишера худосочными изваяниями. Руки в бока, черные куртки, широкие штаны с карманами, некрасиво болтающиеся на тонких ногах, туго стянутые на скошенных лбах повязки-банданы, плавно перетекающие в тронутые искренним гневом лица. Юные совсем. Надменно глупые. С пушком на щеках. И будто перевернутые наружу злобной изнанкой, страшной, дурно пахнущей, пугающей. У нее аж ноги отнялись на секунду, заледенели пустотой в коленках, и внутри что-то опасливо пискнуло, толкнулось нетерпеливо в грудь – беги, хватай сына, спасайся…
– Ребята, погодите! – кинулась она на помощь Алишеру, растерянно поднявшему к ним свое круглое узкоглазое личико. – Не надо, ребята! Это мой сын, отпустите его! Мы сейчас отсюда уйдем, и собаку уберем…
– Ну да. Гадить вы, черномазые, все мастера, а убирать за вами кто должен? Мы? – старательно изображая голосом крутую взрослую хрипотцу, подступился к ней один из парней.
– Так это не мы гадим, это Шурик! – испуганно подтянул за поводок упирающуюся и повизгивающую собачонку Алишер. – Он больше не будет, честное слово!
– Кто? Шурик? Это что, собаку зовут – Шурик? Зачем же ты, черномазый, свое поганое животное русским именем называешь? А? Кто тебе это позволил? – тихим, будто севшим от гнева голосом подступил к Алишеру второй парень, и мальчишка отпрянул от него, вжимая голову в плечи. На лице его маской застыло испуганное изумление, маленький рот приоткрылся, будто он хотел что-то сказать, но не мог найти подходящих слов. Зато Шурик заскулил так отчаянно, будто его маленькой собачьей жизни угрожала неминуемая смертельная опасность. А может, так оно и было на самом деле.
– А ну, дай сюда свое животное! – вдруг быстро наклонился к собаке парень, норовя схватить ускользающий собачий загривок цепкими пальцами с обгрызенными по самое ничего ногтями.
– Ребята, ладно вам… Ну чего вы к нам привязались? – попыталась уладить дело миром Диля, оттаскивая Алишера вместе с Шуриком в сторону и прижимая его к себе за худые плечики. – Прошу вас, отстаньте…
– Да пошла ты! – злобно ощерился мелкими желтыми зубами тот, который пытался схватить Шурика. – Вали давай отсюда! Приехала тут со своим узкоглазым…
Злобное матерное выражение в прибавку к «узкоглазому» легко слетело с его злых губ, ударило походя, обожгло Дилины щеки. Шагнув за ними вслед, парень снова наклонился, пытаясь ухватить дрожащую собачонку, и совсем уже было дотянулся до нее, но Алишер вдруг выскользнул из Дилиных рук и рухнул маленьким тельцем прямиком на Шурика. И свернулся твердым клубочком, пряча отчаянно визжащую собаку там, внутри, меж асфальтом и подтянутыми к пузу коленками. Голова его тоже подтянулась вовнутрь, образовав из тела что-то навроде капсулы для Шурика. Прошло всего несколько секунд, растянувшихся в тягостное ожидание дальнейших событий. Хотя и смешно с ее стороны было ожидать, что события будут развиваться в хорошую сторону. Глянув в лица парней, она тут же поняла, что будет дальше. Алишера будут бить. Да и он сам будто к этому приготовился, напряг сильно спину, выставив вверх худосочные локотки. И голову поглубже вовнутрь втянул, как черепаха.
Кинув отчаянный быстрый взгляд во все стороны и убедившись, что никто не бежит их вытаскивать из сложившейся дурной ситуации, Диля набрала в себя побольше воздуха и упала плашмя на Алишера, успев торопливо подумать: «Хорошо, что джинсы надела, а не юбку…» Почуяв под собой дрожащее тельце сына, она последовала его примеру, то есть тоже подтянула коленки, закрыла сбоку руками и подогнула по-черепашьи го лову внутрь, заключив его в свою собственную капсулу. И тут же ощутила жгучую боль в правом боку – ага, бьют. Значит, парень одним сильным пинком попытался столкнуть ее с Алишера. Другой вцепился в ее джинсовку на спине, сграбастал, потянул вверх, как мешок с мукой, сдавил худыми цепкими пальцами плечо, выворачивая его наизнанку. Потом ей показалось, что они вместе с Алишером полетели куда-то, перекатились, и вот вроде бы она уже лежит спиной на асфальте, отчаянно дрыгая ногами и не выпуская тело Алишера из рук, и вонзается в голову то ли крик Алишера, то ли захлебывающийся визгливый лай Шурика. И снова пинок под бок. И снова – боль. И голова вдруг летит в сторону, и зубы лязгнули от удара, но, главное, удалось-таки перевернуться, снова спрятать Алишера под собой. И даже закрепиться коленками и локтями об асфальт – хрен вам, больше не перевернете! Насмерть за пинаете, а не перевернете!
Впрочем, больше никто ее и не пинал. Что-то странное происходило вверху, будто не имеющее к ним с Алишером никакого отношения. Голоса, звуки ударов, матерщина. И сквозь эту какофонию – таджикская вдруг речь! Неужели у нее галлюцинации начались? Или она сознание от боли потеряла, перенеслась в прежнюю свою жизнь, где ее никто и никогда не бил?..