Месяц Святого Себастьяна Косаря
I
Странные все же существа люди. Странные и очень разные. Кто-то может ни на минуту не оставаться наедине с собой и при этом чувствовать себя столь же неприкаянным, как выброшенный на необитаемый остров мореход. А кто-то, день-деньской пропадая в лесах в компании разве что охотничьей собаки, будет вполне доволен жизнью.
Возьмем вот, к примеру, меня. Одинок ли я? Вовсе не уверен, что могу с чистой совестью ответить на этот вопрос утвердительно. Но и обратное утверждать было бы по меньшей мере неправильно. Все-таки одиночная камера — это не пансионат для благородных девиц.
С другой стороны, как можно остаться наедине с собой, если каждые полчаса с пунктуальностью песочных часов приоткрывается окошечко на обитой железными полосами двери и в нем мелькает хмурая физиономия замученного рутиной надзирателя? И пусть на этом наше общение с тюремщиком и заканчивается, лучше бы его не было вовсе.
Нет, я не рою подкоп, не подпиливаю прутья перегородившей узенькое окошко решетки и не пытаюсь ложкой раскрошить раствор, скрепляющий каменную кладку стен. И даже задумки, как покинуть сие слишком уж гостеприимное заведение, посещают меня исключительно после на удивление сытной, по меркам королевских исправительных учреждений, кормежки.
На самом деле выбраться из камеры не проблема. Проблема — что делать дальше. У меня, знаете ли, нет ни малейшего желания переселиться в сырой каменный мешок из-за неудачной попытки побега.
Проснувшись на рассвете, я умылся и по заведенной традиции отжался шесть дюжин раз. Потом немного поколебался, но все же решил устроить пробежку. Восемь шагов до окна, восемь шагов до двери. Когда сбилось дыхание и начала кружиться голова, улегся на холодный каменный пол, уперся ногами в койку и принялся качать пресс. Потом размялся и, уже скорее от нечего делать, устроил бой с тенью.
А как иначе? Заплыть жирком в таких условиях — плевое дело. Не хотелось бы.
Тут лязгнул запиравший окошко засов, я плюхнулся на кровать и, как обычно, выставил в сторону двери средний палец. Не менее традиционно усатый надзиратель помянул бесово семя и отправился дальше.
А я в который уже раз обругал себя за несдержанность.
Нет, не за неприличный жест, ерунда это. Проявить благоразумие стоило пару лет назад, в разгар нашумевшего в определенных кругах дела «Ржавой кирки». Так нет же — сорвался! Кому не стоило, нахамил, кому стоило — но втихаря! — прилюдно физиономию начистил. И угодил сюда.
И, что самое паскудное, всерьез меня теперь в надзорной коллегии никто не воспринимает. Использовать используют, а все разговоры об освобождении обычно заканчиваются ни к чему не обязывающей фразой «поживем — увидим». Уроды…
Как обычно, пришли за мной ближе к полудню. Но вместо тюремных надзирателей пожаловали крепкие парни, изукрашенные очень уж необычными татуировками, не похожими ни на воровские наколки, ни на те, что набивают себе в портовых кабаках подвыпившие моряки. Никаких ножей, виселиц, якорей, утопленников и русалок — у старшего на шее перевернутый пентакль виднеется; у того, который мне кожаное одеяние брата-экзорциста приволок, из-под обшлага на кисть вязь странных символов выползает. Разве что третий мордоворот простенькой восьмиконечной звездой на виске отделался.
— Собирайся, — распорядился старший.
Кучей сваливший на кровать одежду парень отошел к двери, его напарник прошелся по камере, с интересом поглядывая по сторонам.
Я смерил хмурым взглядом пожаловавших за мной мордоворотов и принялся разбирать одежду. Штаны, сапоги, перчатки. Широкополая шляпа и плащ со споротыми бубенцами. Не хватает только маски, но она, по большому счету, и ни к чему.
— Ну? — поторопил меня бугай с вытатуированной на виске звездой, поймал спокойный взгляд командира и сразу же заткнулся.
— Что — ну? — Я напялил кожаную шляпу и принялся застегивать плащ.
Парень промолчал. Старший тоже не стал сотрясать воздух впустую и молча указал на выход.
— Опять чокнутого какого-нибудь приволокли? — Сдвинув широкополую шляпу на затылок, я остановился в дверях.
— Иди давай.
— Куда?
— Дорогу не знаешь?
— А вы?
— Заткнись и шагай! — вполне ожидаемо рявкнул наконец выведенный из себя старший охранник.
Короткостриженый верзила выглядел лет на сорок, но явно был способен дать фору подчиненным. Ветеран? Должно быть. И уволился точно не так давно — армейские замашки сразу видно…
— Знаешь, сержант, — широко улыбнулся я, — если дойдет до мордобоя, самое меньшее — кто-то из нас не придет туда, где ему сегодня стоит появиться. Такая вот ерунда…
— Тебя ждут в зале дознания. Задачу поставят на месте. — Сержант глянул на расплывшегося в довольной улыбке надзирателя и нахмурился. — Такой ответ тебя устроит?
— Пошли тогда, раз уже ждут, — тяжело вздохнул я и зашагал к перегородившей коридор решетке. А чего тянуть-то? Интересно же, чего в этот раз у них стряслось.
В зале дознания меня и в самом деле уже ждали. И даже успели подготовиться: развешанные на стенах светильники оказались заправлены ламповым маслом, в жаровне курилась легким дымком заранее заготовленная травяная смесь, щедро сдобренная сосновой смолой. А вокруг намертво приколоченного железными костылями к полу стула, занятого заголенным по пояс арестантом, и вовсе кто-то мелом вывел несколько вписанных в круг пентаклей.
— Светильники зажигайте, — распорядился я и оглядел собравшихся в зале людей.
А компания подобралась, надо сказать, необычная. Из надзирателей — никого, светильниками подручные сержанта занялись. Писарь за небольшой конторкой в углу пристроился, перья подтачивает. Лекарь тюремный со скуки мается, но ему деваться некуда — служба есть служба. Да еще непонятный хлыщ, выражением бородатого лица напоминавший обиженного на весь белый свет приказчика, от стены к стене вышагивает. Только вот приказчику здесь делать совершенно нечего. Приказчик здесь исключительно на том самом стуле посреди пентакля оказаться может…
Дождавшись, пока охранники разожгут все светильники, я прошелся вдоль стен, разглядывая свежую побелку. Нигде ни трещинки, ни темного пятнышка. Потолок тоже в порядке. На полу натоптано, но это не беда. Главное, линии пентаклей нетронуты.
Я прикрыл глаза и попытался ощутить энергетику подземелья. И сразу будто в потолок макушкой ткнулся. Ни вздохнуть, ни выдохнуть — ребра в ободья рассохшейся бочки превратились. Смахнув покатившиеся из глаз слезы, я помотал головой и направился к тюремному лекарю. Открутил крышку с протянутой эскулапом фляжки, чуток пригубил обжегшей глотку огнем полынной настойки и спрятал пузатую емкость под плащ.
— А… — разинул рот ошарашенный такой наглостью лекарь.