Из дома ее окликнул отец, и она вздрогнула.
«Я становлюсь слишком нервной. Дергаюсь непонятно от чего весь вечер».
Среди облаков, стремительно мчавшихся по ночному небу, проглянула луна, которая сегодня была совсем не похожа на кошачий глаз, скорее – на желтый бутон цветка кубышки, который они в детстве ошибочно звали кувшинкой: с темными прожилками, бегущими от основания бутона к верхушкам крепко сложенных толстых лепестков. Ксении показалось, что за кустами на склоне скользнула какая-то тень, но она убедила себя, что это лишь игра ее воображения.
Все же, возвращаясь домой, она дважды обернулась, чтобы удостовериться, что все спокойно и тихо. Чувство тревоги так и не отпустило ее, и на крыльце она негромко позвала, непонятно почему испугавшись звука собственного голоса:
– Эй, есть здесь кто-нибудь?
В доме негромко мяукнул кот, а следом отец удивленно спросил:
– Что там, Ксеня?
– Ничего, – поколебавшись, ответила она. – Показалось, наверное.
Ксения плотно закрыла за собой дверь. Спустя минуту из кустов на склоне холма поднялся человек и застыл, внимательно изучая дом, в котором скрылась девушка.
Макар допоздна читал книгу, пока наконец не почувствовал, что засыпает. Он выключил ночник, уронил голову на подушку и почти сразу услышал звук, донесшийся непонятно откуда. Сев на кровати, Илюшин прислушался, но вокруг было тихо.
Он все-таки встал, подошел к окну, осторожно отодвинул штору, быстро оглядел улицу. Никого. Сытая луна висела низко над темными домами, и по отсутствию отблесков Макар видел, что и в гостинице Эльвиры Леоновны никто не полуночничает. Он бросил взгляд на часы – стрелки показывали начало второго.
Звук раздался снова – на этот раз внутри, определенно на его этаже: тоненький, высокий, повторяющийся со странной монотонностью. Макар торопливо натянул джинсы и подошел к двери. Пару секунд он колебался, прислушиваясь, затем бесшумно отодвинул щеколду и потянул дверь на себя. В приоткрывшуюся щель упала полоса тусклого света: в коридоре горела бледно-желтая лампочка, больше напоминавшая свечу.
Ступая босыми ногами по дощатому полу, Илюшин вышел в коридор и остановился. Дальнее окно в конце коридора, выходившее в сад, было завешено в точности такой же зеленой шторой, как и в его комнате. И штора эта шевелилась.
Волна начиналась сверху, пробегала до середины и вдруг исчезала, словно кто-то сердито встряхивал зеленую материю, а затем прижимал ее рукой. Несколько секунд спокойствия – и ожившая штора начинала подергиваться снизу, выплясывая зелеными кистями на полу неразборчивый слабый танец.
Приблизившись, Макар резко отдернул портьеру и тут же отошел на шаг, опасаясь увидеть рассерженную кошку. Но никакой кошки за шторой не оказалось, а оказалось, как и следовало ожидать, окно, одна створка которого приоткрылась. Макар закрыл окно и, помедлив, пошел обратно, но на полпути его остановил все тот же звук. Теперь он совершенно определенно доносился из самой первой комнаты. Тоненький и жалобный, звук тянулся на высокой ноте, заканчиваясь чем-то вроде вздоха.
«Похоже на всхлип…»
Снова наступило молчание. Сосредотачиваясь, Макар на несколько секунд прикрыл глаза, и им овладело странное чувство – будто он один в этом доме. Он представил, как поздней ночью хозяева безмолвно уходят, гасят лампы, забывая выключить свет в коридоре, и постояльцы остаются один на один с затаившимся домом и теми его обитателями, которые никогда не появляются днем.
«Заря Ростиславовна заразила меня своими фантазиями», – усмехнувшись, подумал Илюшин и направился к комнате за темно-коричневой дверью с длинными кривыми царапинами внизу – казалось, здесь точила когти огромная кошка. Он прошел мимо лестницы, стараясь ступать тихо и мысленно благодаря хозяйку за постеленный по длине всего коридора ковролин…
И вдруг за его спиной выразительно скрипнула ступенька.
Илюшин тотчас обернулся, готовясь увидеть перед собой бледное тонкое лицо с прищуренными голубыми глазами, но на лестнице никого не было. Раздался скрип еще одной ступеньки, за ней – третьей… Макар вернулся назад и недоверчиво уставился на пустую лестницу, едва освещенную единственным светильником.
Илюшин спустился до середины лестницы, перегнулся через перила, и тут же негромко скрипнула верхняя ступенька; он поднял голову, и скрип раздался на нижней. На лестнице не было ни одной живой души.
Макар уже ничему не удивлялся.
Говоря себе о том, что каких только фокусов не выделывает старое дерево, он вернулся к загадочной двери, взялся за ручку и осторожно потянул ее на себя, ожидая, что дверь окажется закрытой. Но та подалась так же легко, как и дверь в его собственную комнату, и Макар шагнул внутрь, напрягшись, не зная, чего ожидать и что сказать тому, кто плакал внутри.
Все-таки ему пришлось удивиться еще раз.
Он стоял в пустой комнате, в которой возле стены лежал опрокинутый набок стул, а на стуле – небрежно брошенная выцветшая тряпка, бывшая когда-то шелковым женским платьем.
Эля накрывала на стол, с нетерпением ожидая появления гостя. Постоялец явился накануне, ни с кем не успел познакомиться, лишь помылся и, как пренебрежительно сказал Эдуард, «завалился спать». Она даже хотела пройти поздно вечером мимо его комнаты – просто так, посмотреть, как из щели выползает узенькая полоска света, – но вовремя вспомнила, что с той поры, как мать поменяла двери в доме, все полоски света остались плотно заперты в своих комнатах.
Она провела рукой по белой скатерти, вдыхая приятный запах свежевыглаженной ткани, и наклонилась, чтобы украдкой принюхаться. Ей нравились запахи, но не парфюмерии и даже не цветов – нет, Эля любила запахи домашние и чуточку смешные, вроде щекочущего нос запаха крышки от старого чайника со свистком, который она отстояла, не дала выкинуть, или уютного запаха глиняного горшка, в котором когда-то росла герань, но засохла, а горшок с землей так и остался стоять на подоконнике в ее комнате. Мать сердилась, требовала выкинуть «гадость», а для Эли это была вовсе не гадость.
Ей показалось, что она слышит шаги в коридоре, и Эля немедленно выпрямилась, чтобы никто не заподозрил ее в таком глупом занятии, как обнюхивание скатерти. Леня с Ларисой безжалостно высмеяли бы ее, с них станется и поупражняться в остроумии при госте, а Эля отдавала себе отчет в том, что состязаться с ними она не может. Не умеет. Иногда ей удавалось взглянуть на себя и на брата с сестрой отстраненно, и в таких случаях она всегда восхищалась тем, как быстро они соображают, как легко перебрасываются колкими репликами, которые, казалось, им не нужно было даже придумывать – те возникали будто из воздуха. А у нее, Эли, слова никогда не возникали из воздуха – нет, они давались с трудом, иной раз приходилось вымучивать их, и все равно получалось не то, что хотелось сказать. Так что она в очередной раз убеждалась в справедливости слов матери, после каждой неудачной фразы дочери сочувственно прибавлявшей: «Опять кто-то напрасно не промолчал».