Мама вышла из подвала, прижимая к себе рамку с фотографией. Пройдя мимо Николаса, как мимо пустого места, она поднялась по лестнице и повесила фотографию на стену на уровне глаз, там, где ее невозможно было не заметить. Потом повернулась и ушла в спальню, плотно затворив за собой дверь.
Это была фотография рук его отца, больших и загрубевших от работы, с коротко подстриженными ногтями хирурга и острыми костяшками. А сверху их накрывали руки мамы: гладкие, прохладные, мягкие. Как руки отца, так и руки мамы были очень темными. Их силуэты очерчивал пучок ярко-белого света, а на черном фоне сверкали и переливались обручальные кольца. Они казались невесомыми и как будто парили в окружающем их темном пространстве. Самым странным в этой фотографии было положение рук матери. Сначала казалось, что они ласкают руки отца. Стоило моргнуть, и становилось ясно, что они сложены в молитве.
Вернувшись домой, отец сразу поднялся наверх, тяжело опираясь на поручень и полностью игнорируя затаившегося в темном углу сына. У фотографии он остановился и опустился на колени.
В самом углу, рядом со своим именем, Астрид Прескотт написала название фотографии: «Остановись».
Николас видел, как отец вошел в спальню. Он знал, что мама этого ждет. В тот вечер он перестал надеяться на то, что станет таким же знаменитым, как отец. Вместо этого он стал просить Бога, чтобы он наградил его силой матери.
* * *
Все засмеялись. Пейдж бросилась наверх и захлопнула за собой дверь спальни. Роуз ван Линден промыла говядину под краном и сделала новый соус. Алистер Фогерти резал мясо, приправляя его шуточками на тему скальпеля. Николас как сумел вытер подливу с ковра и накрыл белым посудным полотенцем оставшееся пятно. Когда он выпрямился, то увидел, что гости уже забыли о нем.
— Пожалуйста, не обращайте внимания на мою жену, — сказал Николас. — Мало того что она очень юная и впечатлительная, она еще и беременна.
Услышав это, женщины повеселели и принялись рассказывать истории о собственных беременностях и родах. Мужчины ободряюще хлопали Николаса по спине.
Николасу казалось, что он наблюдает за всем происходящим со стороны. Какие-то люди сидели на его стульях и ели за его столом. Он не понимал, когда и как утратил контроль над ситуацией. Алистер уже сидел на его месте во главе стола. Глория разливала вино. Бордо струилось в бокал, предназначавшийся для Пейдж. Алая волна плескалась за витой морской ракушкой.
Николас поднялся в спальню. В его висках бился вопрос: что же теперь делать, как лучше поступить? Он не собирался кричать на Пейдж, во всяком случае пока гости не ушли. Но он должен был дать ей понять, что считает подобные выходки недопустимыми. Боже мой! Ведь на карту поставлена его репутация. Будучи его женой, Пейдж обязана участвовать в таких мероприятиях. Что с того, что она воспитана совершенно иначе? Это не причина терять самообладание всякий раз, когда ей приходится иметь дело с его коллегами и их женами. Да, она чувствует себя в их среде чужой, но, Господи Иисусе, ведь и он тоже. Разве не может она поступать так, как он, то есть притворяться?
На мгновение он вспомнил, как Пейдж придала жилой вид его квартире. Да что там квартире! Она придала жилой вид всей его жизни. И это спустя несколько часов после того, как он сделал ей предложение! Он вспомнил день своей свадьбы, как он стоял рядом с ней и у него кружилась голова от осознания того, что она уведет его с собой. Ему уже никогда не придется высиживать бесконечные обеды из шести перемен блюд, слушая, как гости сплетничают о тех, кто не был удостоен приглашения на это унылое мероприятие. Он пообещал любить и беречь ее, в горе и в радости. И в тот момент он искренне верил в то, что, пока у него есть Пейдж, его устроит как первое, так и второе. Что же произошло за последние семь лет? Что заставило его изменить свою точку зрения? Он влюбился в Пейдж именно за то, что она такой человек, каким он всегда мечтал быть: простой и честный, совершенно неискушенный в идиотских правилах, по которым живет высшее общество, понятия не имеющий, как, зачем и кому необходимо лизать задницы. И вот он уже стоит на пороге спальни. Он готов силой притащить ее в гостиную, к своим коллегам и их политкорректным шуткам и фальшивому интересу к шторам на окнах.
Николас вздохнул. Он понимал, что Пейдж тут вовсе ни при чем. Он сам во всем виноват. Он и не заметил, как и когда его смогли убедить в том, что единственная жизнь, к которой стоит стремиться, — это та, которая в данный момент ожидает его внизу. Интересно, что сказал бы Алистер Фогерти, если бы они с Пейдж выбрались через окно, спустились по водосточной трубе и, взявшись за руки, побежали в греческую пиццерию в Брайтоне? Николас искренне не понимал, как он вернулся туда, откуда пытался сбежать.
Войдя в спальню, он не сразу увидел жену. Она лежала на боку, свернувшись калачиком, и почти сливаясь с синим покрывалом.
— Они смеялись надо мной, — прошептала она.
— Они не знали, что посуду расписала ты, — напомнил ей Николас. — И вообще, Пейдж, — продолжал он, — не все, что происходит вокруг, имеет к тебе непосредственное отношение. — Он взял ее за плечо и развернул к себе. На ее щеках отчетливо виднелись серебристые дорожки, оставленные слезами. — Эти званые обеды… — начал он.
— Что «званые обеды»? — прошептала Пейдж.
Николас проглотил подступивший к горлу ком. Он представил, как старательно Пейдж расписывала эти бокалы и эти тарелки. Он вдруг увидел себя. Ему восемь лет, и каждую субботу он отправляется к мисс Лилиан, чтобы научиться вести себя за столом и танцевать вальс. Как бы то ни было, но таковы правила игры, решил он. И нельзя рассчитывать на победу, не принимая в этой игре участия.
— Тебе придется еще очень долго их посещать, хочешь ты этого или нет. А сейчас ты спустишься вниз и извинишься перед гостями, сославшись на гормоны. И когда ты будешь прощаться с этими двумя суками, то улыбнешься и заверишь их, что тебе не терпится поскорее снова с ними увидеться. — На глаза Пейдж навернулись слезы, но он продолжал: — Наша с тобой жизнь зависит не только от того, что я делаю в операционной. Если я хочу добиться успеха, я вынужден целовать задницы, от чего не будет никакого толку, если я только и буду заниматься тем, что извиняться за твое поведение.
— Я не могу, — пробормотала Пейдж. — Я не могу ходить на твои дурацкие вечеринки и благотворительные обеды, где все указывают на меня пальцем, как на какого-то ярмарочного уродца.
— Можешь и будешь, — твердо сказал Николас.
Пейдж подняла глаза, и несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Слезы покатились по ее щекам, и она заморгала мокрыми ресницами, пытаясь их остановить. Николас привлек ее к себе и спрятал лицо в ее волосах.
— Неужели ты не понимаешь, что все это я делаю ради тебя? — прошептал он.
— Правда? — всхлипнула Пейдж.
Они, обнявшись, сидели на краю кровати и прислушивались к смеху гостей и звону бокалов. Николас смахнул слезу с ее щеки.