Джеральд инстинктивно чувствовал это и всеми силами пытался этого избежать. Тлен смерти вызывал в нем слишком сильное отвращение. Умирать следовало бы быстро, подобно римлянам, человек сам должен выбирать свою смерть, как выбирает он свою жизнь. Оковы смерти, в которых погибал его отец, душили его, подобно тому, как душил Лаокоона и его сыновей огромный змей. Великий змей заполучил отца, но вместе с ним в кольца чудовищной смерти попал и сын. Джеральду всегда удавалось выстоять. И странно, но для своего отца он был олицетворением силы.
Когда в последний раз умирающий позвал к себе Гудрун, смерть уже стояла в изголовье. Однако ему требовалось, чтобы кто-нибудь был рядом, когда сознание вновь возвращалось к нему, он должен был хвататься за нити, связывавшие его с миром живых, иначе ему пришлось бы смириться с мыслью о близкой кончине. К счастью, большую часть времени он находился в забытьи, был уже наполовину мертв. В течение многих часов он смутно вспоминал прошлое, каким оно было, вновь переживал прожитое. Но до самого конца бывали просветления, когда он понимал, что с ним происходит, чувствовал, что смерть уже совсем близко. В эти мгновения он обращался за помощью во внешний мир, к тому, кто был рядом, так как признать смерть, которая уже почти забрала его к себе, означало умереть навсегда, без всякой надежды на возрождение. Допустить такое он не мог!
Гудрун потрясло его лицо, его потемневшие глаза мертвеца, которые все еще сохраняли твердое и непобежденное выражение.
– Итак, – спросил он слабым голосом, – как у вас дела с Винифред?
– О, у нас все замечательно, – ответила Гудрун.
Разговор периодически прерывался, словно появляющиеся в ее голове мысли были маленькими соломинками, которые плавали в темном хаосе разрушающегося сознания почти мертвого человека и никак не давались в руки.
– Нравится вас ваша мастерская? – спросил он.
– Она просто восхитительна. Более красивой и идеальной студии нельзя себе и представить, – ответила Гудрун.
Она ждала следующих слов.
– И вы считаете, что у Винифред есть задатки скульптора?
Удивительно, насколько пусто и безразлично прозвучали эти слова.
– Уверена, что есть. Когда-нибудь она будет создавать прекрасные вещи.
– А! Значит, ее жизнь не пройдет впустую, не так ли?
Гудрун удивилась.
– Уверена, что нет! – мягко воскликнула она.
– Замечательно!
Гудрун ждала следующего вопроса.
– Жизнь кажется вам прекрасной, жить чудесно, да? – спросил он с жалобной слабой улыбкой, от которой Гудрун стало совсем не по себе.
– Да, – улыбнулась она – иногда она не говорила ему правды, – думаю, я наслаждаюсь своей жизнью.
– Это правильно. Счастливая душа – это огромное достоинство.
Гудрун вновь улыбнулась, хотя в ее душе все оцепенело от отвращения. Неужели человек вот так и умирает – жизнь отнимается у него против его воли, а он все улыбается и пытается довести разговор до конца? Разве нет другого способа? Нужно ли проходить через весь этот ужас, стремясь победить смерть, чтобы ощутить триумф воли, которая останется непреклонной, пока не растворится во мраке? Да, нужно, это единственно возможный путь. Она безмерно восхищалась самообладанием и выдержкой умирающего мужчины. Но сама смерть внушала ей ужас и отвращение. Она была рада, что с нее было вполне достаточно и этого мира, что ей не нужно было думать о том, что лежит за его пределами.
– Вам удобно в мастерской? Может, нужно еще что-нибудь вас сделать? Вас все устраивает?
– Да. Единственное, что меня смущает, так это ваша доброта ко мне.
– Ну, вы вполне заслуживаете всего этого, – сказал он, радуясь тому, что смог высказать все это.
Он был таким сильным и так цеплялся за жизнь! Но сейчас страх смерти вновь начал отвоевывать свои позиции. Гудрун вернулась обратно, к Винифред.
Гудрун много времени проводила в Шортландсе. Мадемуазель здесь больше не работала, и занятиями Винифред теперь руководил учитель. Но он не жил в доме, он приходил из школы.
Однажды Гудрун предстояло прокатиться до города на машине вместе с Винифред, Джеральдом и Биркиным. День был пасмурным и дождливым. Винифред и Гудрун собрались и ждали у двери. Винифред стояла притихшая, но Гудрун не обратила на это внимания. Внезапно девочка растерянно спросила:
– Мисс Брангвен, вы думаете, мой папа скоро умрет?
Гудрун вздрогнула.
– Не знаю, – ответила она.
– Правда?
– Никто не знает этого наверняка. Конечно, он может умереть.
Девочка подумала несколько секунд, и затем поинтересовалась:
– Но вы-то думаете, что он умрет?
Этот вопрос, словно вопрос по географии или естествознанию, требовал однозначного ответа, она задала его настойчиво, словно она стремилась вырвать некое признание у взрослого человека. В настороженном голосе ребенка слышались истинно дьявольские ликующие нотки.
– Считаю ли я, что он умрет? – повторила Гудрун. – Да, считаю.
Огромные глаза Винифред пристально уставились на нее, но девочка не шевельнулась.
– Он очень болен, – добавила Гудрун.
Легкая скептическая улыбка появилась на лице Винифред.
– Я в это не верю! – твердо и насмешливо заявила она и пошла по дорожке.
Гудрун наблюдала за ее одинокой фигуркой, и сердце у нее замерло. Винифред же так самозабвенно играла с маленьким ручейком воды, словно ничего и не было сказано.
– Я соорудила настоящую дамбу, – сказала она, стоя среди луж.
Позади, из холла вышел Джеральд.
– Она просто предпочитает не думать об этом, – объяснил он.
Гудрун взглянула на него. Их глаза встретились, и они обменялись насмешливо-понимающим взглядом.
– Да, просто предпочитает не думать, – повторила Гудрун.
Он вновь посмотрел на нее, и в его глазах заиграли искорки.
– Если Рим в огне, то уж лучше танцевать, потому что он все равно должен сгореть, разве не так? – спросил он.
Она слегка оторопела. Но потом взяла себя в руки и ответила:
– Конечно, лучше уж танцевать, чем рыдать.
– Я тоже так думаю.
И одновременно в них вспыхнуло желание раскрепоститься, забыть обо всем и погрузиться в пучину страшных и безудержных безумств.
Темная страсть охватила Гудрун. Она почувствовала себя сильной. Она ощутила, как ее руки наливаются силой, которая позволила бы разорвать весь мир на части. Она вспомнила, в какие безумства пустились римляне времен заката Римской империи и сердце ее загорелось. Она поняла, что тоже хочет, чтобы ее жизнь тоже была насыщена такой безрассудностью – или бы в ней было что-то равноценное. О, если бы только все неизведанные и дотоле сдерживаемые движения ее души вырвались наружу, какое буйное наслаждение смогла бы она испытать! Она желала этого, близость мужчины, стоящего позади нее, вызывала в ней дрожь – ведь в нем все говорило о том, что и он тоже не чужд этой неистовой разнузданности. Ей хотелось разделить это тайное неистовство именно с ним. На мгновение только эта отчетливая и прекрасная в своей ясности мысль и занимала ее. Но внезапно она отбросила ее от себя и сказала: