Все делали руки послушной и очаровательной рабыни, однако же не позволявшей прикасаться к себе даже пальцем. Она обращала в небытие одного и тотчас же подступала к другому, вернувшемуся на свет Божий.
Вопреки своей воле, Саня дожидался, когда Халид выползет в предбанник, и делал несмелые попытки как бы невзначай притронуться к животу рабыни, облепленному мокрой газовой тканью, однако она всякий раз выверенно-точным движением уходила от жаждущей руки и лишь улыбалась, чувствуя свою бесконечную власть над свободным мужчиной. После нескольких неудачных попыток он не отчаивался — напротив, разгорался еще больше и вялым, жидким сознанием отмечал, что это возбуждение его чувственной сущности не что иное, как воздействие на подсознание, психологическая диверсия, рассчитанная на переоценку ценностей, на изменение мироощущения.
Халид достиг цели, вогнал толстый гвоздь в голову, повернул интересы в нужную сторону, поскольку после этой бани, где не велось никаких разговоров относительно будущего, где все совершалось в томящей, сладострастной молчаливости, Саня шел как пьяный и ни о чем не мог думать, кроме только что испытанных моментов счастья и удовольствия. Шесть часов блаженства пролетели как один миг, на улице давно стемнело, и из тьмы сада, как из преисподней, перед ним явился курсант-«шестерка».
— С легким паром, батько! — приветствовал он. — Сияете, як золотой!
Грязев минуту тупо глядел в лукавые глаза хохла и не мог сообразить, что ему нужно.
— Объект отработал, — доложил он. — Ваша жинка непорочна, як дева Мария. Поганый турок тильки пошушукался и пийшов до своей хаты.
— Даже не целовались?
— Ни!.. А чього ему целоваться? Вин же шпиён, КГБ. Попытав жинку, да и сбег.
— Ну и ладно, — отмахнулся Саня. — А я чуть ее не убил, курву.
— Ох и ревнивый вы, батько! — засмеялся «шестерка». — Та ж и по делу! Человиков полно, а женок мало. Очами так и стригут!
Баня расслабила не только тело и душу, но и как бы отточила, выверила, сделала простыми и понятными недавно еще неясные мысли и вещи. Законная жена выполняла роль колуна в руках Бауди, не мытьем, так катаньем пыталась расколоть его перед каким-то важным делом на Балканах. И следовало признать, работала отлично, профессионально, четко, как аптекарь, дозируя правду и ложь. Грязев оценил это, как хладнокровный выстрел противника на поединке, но все равно оставалось ощущение горечи, обманутых чувств.
— В понедельник я найду тебе врача, — пообещал он. — Пусть лучше мое семя погибнет, чем растет в дурной земле.
В понедельник же с раннего утра его пригласил к себе Халид и был уже не тем расслабленным добряком, готовым жертвовать своей наложницей. В штабе сидел Бауди, в противовес начальнику «Шамиля», предупредительный и вежливый, как всегда готовый помочь в любом деле, кивающий, улыбающийся — эдакий китайский болванчик.
— Пришло время считать цыплят, — заявил Халид. — В Советской Армии это называлось осенняя поверка. Ну, а мы назовем — выпускные экзамены. У нашего дорогого Бауди находится пакет… с определенной задачей. Скажу откровенно, Александр, я не знаю, что в пакете. Вскрыть его следует в то время, когда этого потребует обстановка.
— Игра в «Зарницу», — пробубнил Грязев. — Детский сад…
— Путь у нас долгий, не простой, — закивал Бауди. — Тебе мы доверяем, ты профессионал, но люди в группе разные и до определенного момента ничем не связанные друг с другом…
— Скажи прямо — нужно их повязать кровью! — отрезал Грязев.
— Можно считать и так, — ушел от прямого ответа Бауди. — Ты хочешь предложить что-то другое?
— Что предлагать, если в мире все давно уже придумано! Где будет операция? В Курдистане?
— Нет, на Балканах. Через час подойдет автобус. Так что впереди снова увлекательное путешествие.
— Через час я ехать не могу, — заявил Саня. — Мне нужно в город, свозить жену в больницу.
— Она что, заболела? — участливо поинтересовался Халид. — Почему не сказал вчера?
— Это вас не касается!
Он знал, что его сейчас ни за что не отпустят даже с территории лагеря, несмотря на доверие. С этого момента, по сути, началась какая-то операция, теперь уже не учебная, хотя носила экзаменационный характер.
— Клянусь, я позабочусь о твоей жене! — заверил Халид. — Вот тебе рука! Езжай со спокойным сердцем.
Грязев ни на минуту не сомневался, что о Вале-Ларисе здесь позаботятся, не оставят в одиночестве и тем более не вышвырнут из Турции без гроша в кармане. Здесь умели ценить профессионалов…
Времени оставалось лишь забежать домой, собрать кое-что в дорогу и проститься с женой, как рассчитывал Саня, навсегда. Едва услышав, что он уезжает, Валя-Лариса устроила истерику — тихую, беззвучную, слезную, чтобы проняло глубже, чтобы потом еще долго стояла в глазах и колола память, поскольку знала, что крик и рев вызовут только отвращение. А так — немой укор, тягостное ощущение собственной вины… — Прощай, Лариса, — сказал он спокойно. Она на миг вскинула голову, открыла глаза, хотела что-то сказать, вероятно, попросить не называть ее этим именем, но не успела. Грязев хлопнул дверью так, что вздрогнули саманные стены и тонко зазвенело в ушах…
* * *
Ситуация складывалась критическая: исчезновение Кастрата могло вызвать если не бурю, то совершенно непредсказуемые последствия. Все очень напоминало зыбкое положение, когда почти таким же образом из поля зрения чеченских спецслужб исчез Кархан. Но там, в Москве, были возможности играть, блефовать, дезинформировать; тут же, имея под руками лишь две «тройки» да несколько человек непроверенной, ненадежной агентуры, завершить операцию с Кастратом было практически невозможно. Более всего на нервы действовало время. Депутат Госдумы и так уже сидел в запасниках музея третьи сутки — срок в общем-то терпимый, но что делать с ним дальше? Его явных поисков пока еще не замечалось, брошенную возле села машину, естественно, к утру чеченцы нашли и уже наверняка перекрасили, перебили номера, тем самым спрятав следы, однако Диктатор мог в любой момент хватиться и начать розыски своего личного друга.
И сразу заподозрить руку Москвы…
К приезду деда Мазая «зайцы» ничего не придумали лучше, чем вколоть Кастрату три больших дозы героина — в этом угадывалось отчаяние и самая обыкновенная месть. Ко всему прочему, депутат оказался стойким к наркотику и даже после третьего укола не испытывал ломки, а когда получал насильный кайф, то попросту беспробудно спал, опьяненный до невменяемости. Головеров пытался еще дважды допросить его, однако Кастрат смелел с каждым днем, видимо, выжидал какой-то определенный срок, после которого поднимется тревога.
— У вас ничего не выйдет, господа, — говорил он, тараща красные глаза. — У вас есть выход — отпустить меня немедленно и убраться отсюда. Вы плохо представляете себе, что такое республика Ичкерия и кто ею управляет. Это не Европа, господа…