— Сам и спросишь.
Вавила не суетилась, и все-таки немного переигрывала, показывая свое нынешнее важное положение. Стоило Космачу сесть, как бросилась снимать сапоги, но он демонстративно взял ее руки, поцеловал ладони.
— Спаси Христос, я разуюсь… Сейчас придет фотограф и сделает снимки, на твой паспорт. — А сам уговаривал ее глазами — не бойся, ничего не бойся.
Придерживающиеся старых правил неписахи легче под пулемет шли, чем под объектив фотоаппарата. Наталья Сергеевна разрушила идиллию.
— Послушай, Космач, я с такими трудностями добиралась!.. Грузовик нанимала! А ты уходишь от ответа. Может, ты не понял? Академик Барвин умирает!
— Вот почему буря на улице, — вздохнул он. — Комендант был прав, ветер зря дуть не станет.
— При чем здесь ветер?
— Да так… Народные приметы, суеверие. Фольклор, одним словом.
Она ничего не поняла, повторила с прежней повелительной настойчивостью:
— Все-таки советую тебе поехать. Академик просит, нобелевский лауреат. Неспроста…
Докторская диссертация перед защитой попала на экспертизу все в тот же злополучный ЦИДИК. Кто отправил ее туда и по какой причине — ни сам Космач и никто другой тогда об этом не знали, и на кафедре терялись в догадках (а может, делали вид?), с чего это вдруг и по чьей воле назначили новых, чужих оппонентов, прислали влиятельных заседателей в ученый совет. Впрочем, ему намекали, мол, считай, это привилегия — очень уж непростая была тема.
И вот вся эта варяжская ватага вместо защиты устроила судилище, да еще вынесла сор из избы в прессу.
Тогда его поразила жестокость и несоразмерность наказания, определенного ему лично и абсолютно ничем не обусловленного. Произошло как раз то, что он отразил в диссертации, объясняя смену исторических периодов в русской жизни, когда особенно остро проявлялась эта жестокость — обязательный атрибут утверждения новой власти или династии.
В общем, за что боролся, на то и напоролся.
И лишь спустя полгода, пропивая библиотеку и собирая на халяву таких же сокращенных МНСов и СНСов, он узнал нехитрый, вполне предполагаемый секрет: все научные работы, касающиеся древнерусской истории, языка и культуры, обязательно проходят экспертизу в ЦИДИКе, а иначе зачем он существует? Только об этой цензуре не принято говорить, и если поехать туда качать права, то в центре будут делать недоуменные глаза — ничего они не видели, не читали, не рецензировали.
— Ты же знаешь мое отношение? — поморщился Космач. — И всю эту историю… Не поеду.
— Надо быть выше старых обид. Человек умирает…
— Обижаться на бронзового идола, как на погоду, без толку…
— Подумай сам, милый друг! Если Цидик о тебе вспомнил, значит, что-то серьезное. Находится в очень тяжелом состоянии. Секретарша говорит, третий день невыносимые боли, судороги…
— По этому поводу я бы сказал просто: бог не фраер…
Наталья Сергеевна застучала клюкой, пробуя встать, однако не встала и обиженно отвернулась. По слухам, она и защищалась в ЦИДИКе, а потом несколько раз ездила туда на стажировки, забыв своего покровителя Данилу, боготворила академика и, слышно было, называла себя ученицей Барвина — должно быть, не без оснований.
Тогда, после сокрушительного поражения его на защите, она сама разыскала Космача — тогда многие ходили к нему выражать соболезнования и свое возмущение по поводу всего произошедшего, а проще говоря, выпить и покуролесить в холостяцкой квартире. Ее, хоть и запоздалое, появление в Холомницах, откровенно говоря, подкупило: мало того что пришла в трудный час и не помнила обид, — привезла второй экземпляр диссертации, заново переплетенный, обезличенный и вместо фамилии помеченный номером 2219 — тот самый, что побывал на экспертизе в ЦИДИКе.
Пока Космач горестно перелистывал страницы своего труда, Наталья Сергеевна несколько часов наводила порядок, мыла, чистила и стирала. Потом они выпили, пожаловались друг другу на судьбу, одиночество и неустроенность личной жизни, добрым словом вспомнили Данилу, после чего она вдруг предложила свои услуги как переговорщика с академиком.
Находясь в подвешенном состоянии, особого восторга Юрий Николаевич не испытал, но, грешным делом, ощутил предательское свечение надежды и желание сделать еще одну, последнюю попытку наладить отношения с оставленной средой обитания. Мало того, при положительном решении вопроса — а в этом у Натальи Сергеевны не было сомнений — она обещала вернуть его на кафедру, а пока взять на полставки, читать на заочном курс по истории средних веков.
И причину называла в общем-то правдивую: с уходом Космача стало некому проводить экспедиции, старообрядцы никого не пускают к себе, мол, ученого знаем одного — Юрия Николаевича, и если он письмо напишет, даст рекомендацию, тогда посмотрим.
Он не то чтобы разомлел, скорее потерял бдительность, и когда бывшая ассистентка по старой памяти стала называть его мужем, вспоминать чудесное время их путешествия в Полурады, скачки, купание, ночевки у костров, почувствовал такую ностальгию, что в глазах защипало. И особенно остро обозначилась мысль об уникальности прошлого, по достоинству не оцененного вовремя. Самое невыносимое и ужасное состояло в том, что это никогда больше не могло повториться.
Ее тоже не рассмотрел, не заметил, как светятся глаза и волнуются пальцы, когда прикасается к его руке.
Потому сейчас и пришла спасать…
Надо было вести себя не как рефлектирующему интеллигенту, бросившемуся в запой; следовало собраться с духом, вдохновиться и поступить по-мужски…
Сначала он тихо поразился ее шершавым губам. Влажные и гладкие на вид, они оказались жесткими, напоминали наждачную бумагу. Космач пытался отогнать от себя эти ощущения, однако ловил себя на мысли, что непроизвольно и отстраненно изучает ее, как некий посторонний предмет. И тело у Натальи Сергеевны было неожиданно колючим, кожа будто толченым стеклом посыпана. Космач залавливал в себе чувства, ласкал, гладил его с легким остервенением, которое, видимо, воспринималось как страсть.
И почему-то сам покрывался ознобом.
К тому времени действовал жестокий конфликт со средой, и он относил к нему все, что происходит вокруг, в том числе списал на это и постельную неудачу.
Она же расценила по-своему.
— Мы просто не привыкли друг к другу, — царапал ухо шепот. — Нам надо успокоиться, расслабиться, а потом все произойдет естественно и как бы случайно…
Ничего подобного не произошло, поскольку наутро было похмелье и полное отсутствие вчерашнего очарования. Наталья Сергеевна особенно не навязывалась, перемыла посуду, наказала ждать ее через недельку с результатом и в тот же день уехала поездом в Москву: она не переносила самолетов, и если случалась острая необходимость лететь, после посадки выводили под руки, а то и вовсе вызывали неотложку.