Старик помолчал.
— Может, вернемся? — спросил Иван. — Без толку по тайге шататься.
— Э, нет, — запротестовал Петрович. — В жизни людей не обманывал. Как вернемся, если не нашли? Пойдем дальше, искать будем. Найдем!
Он принес ружье, патроны, перетряс их возле уха, рассортировал и сложил в карманы. Потом заседлал мерина, подвел его к Ивану:
— Садись, паря. Раз я тебя обманул — мне и пешим идти.
— Нет-нет, не сяду! — Иван замотал головой. — Я так… Я молодой. Ты садись.
— И я не сяду, — сказал старик.
Мерин облегченно вздохнул…
Следующая заимка стояла в таком глухом углу, что, по словам Петровича, и медведи-то жить там боялись, скучно шибко. Шли до нее весь остаток дня, переночевали на берегу речушки и добрались только к вечеру. Всю дорогу старик отчего-то был молчалив и печален. Шагал он скоро, иногда так, что ни мерин, ни Иван не поспевали. Мерин шел не на поводу, так, будто собака, следом тащился. По пути старик добыл глухаря, линяющего и не способного летать, и тут мерин показал свою охотничью прыть. Едва прогремел выстрел, он бросился к бьющемуся глухарю, схватил его за крыло и придавил к земле. Иван развеселился.
— Э, паря, он еще маленько поживет со мной и лаять научится, а может, по-человечьи говорить, — отчего-то печально сказал Петрович. — Мы же с ним месяцами в тайге вдвоем живем…
Недалеко от заимки мерин неожиданно взбунтовался. Вскинул вечно висящую голову, заржал, сверкая просветленными, синими глазами, и ударился в галоп. Он мчался по мелколесью, сминая деревца и прыгая через колодник, неожиданно резко останавливался, делая резкие скачки в сторону, и чуть не расшиб седло, угодив под наклоненную березу.
— Что это он? — изумился Иван. — Гнус, что ли, заел? Или медведя чует?
Старик усмехнулся невесело:
— Я и сам, паря, не знаю… Бывает с ним. А что — не говорит. Может, тоже плоть его мучает? Может, мужскую силу-то в нем сгубили, когда выкладывали, а в душе осталось…
Он сел на колодину, поглядывая, как бесится мерин, и вздохнул.
— Отдохнем, паря, тут уж рядом заимка… Жил я тут, скоро после войны поселился, с Катериной своей да с меринком вот. Он тогда жеребчиком еще был…
…Отгулял свадьбу Петрович в Макарихе, отплясал с невестой, а вскоре заколотил свою избу, и отправились они с Катериной жить на заимку.
Женился Петрович поздно, в Макарихе считали, так холостым и проживет до смерти. Говорили, что порок в нем есть скрытый, будто кто-то слышал, как он кричит по ночам и мечется. Он же пришел с фронта, гармонь немецкую привез и, как татарин стал, лба не перекрестит, к тому же взял и женился. Да не на своей деревенской, а на молдаванке из сосланных кулаков. Было Петровичу тогда за сорок, а жену он взял молодую. Катерине и тридцати не исполнилось. И жили бы, наверное, в деревне всю жизнь, и не понесло бы их на глухую заимку, да не всем в Макарихе жена Петровича ко двору пришлась. И отец, Мирон, как узнал, что дочь замуж за кержака собирается, за «кацапа», из дому прогнал. Месяца не прожили, Катерина жаловаться начала, что местные старухи при встрече плюнуть на нее норовят, ругаются: дескать, Петровича в грех ввергла, от веры отлучила, змея подколодная. Петрович, выпив медовухи, тех старух пристращал, пообещал языки самолично поотрубать и с тех пор стал с Катериной под ручку по деревне ходить. Старухи примолкли, однако повесит Катерина белье сушить, а его кто-то грязью либо дегтем обрызгает.
Поселились они на заимке и года три жили душа в душу. Летом Петрович привезет на волокуше муки, соли, сахару и мануфактуры на одежду — тогда за пушнину все можно было получить, — и дальше живут. «Я ее как куколку одевал, — рассказывал Петрович. — Американского газу привез на платье. Как сшила она его да оделась — веришь — нет, токо тогда и понял, какую я красавицу взял. Мне сказывали, на цыганку она походит, черная. А я говорю: соболь-то чем черней, тем дороже… Она мне велела бороду снять, так я снял и брился. Усы токо оставил… Два раза за жизнь без бороды ходил: на фронте и когда с ней жили. Возьму ее на руки — она ле-егонькая была, тоненькая, ручки маленькие — и понесу по лесу. А там, где заимка, — березняки, бело кругом!..»
И родилась у них на заимке дочка, тоже Катерина. До чего же на мать похожа была — две капли воды. «Посажу я Катерин своих — одну на одну руку, другую — на другую. Они смеются, а я их ношу да кружу!..» Потом загрустила Катерина, печальная стала. Говорит, привыкла я в степи жить, среди садов, а тут все тайга, тайга, темно мне здесь. Яблочка хочется, винограду или вина хорошего, домашнего. Петрович стал звать ее в деревню жить — изба есть, огород, можно попробовать яблони посадить. Она же и в деревню не хочет, и на заимке не желает. Еще года три так прожили, совсем — тяжко стало Катерине. А дочке же — хоть бы что! Она других людей, кроме родителей, не видела, другого места, кроме тайги, не ведала. Бегает по березняку, цветочки собирает, — песни молдавские поет, венки плетет.
Стала проситься Катерина домой, в Молдавию, съездить погостить. Отца ее, Мирона, отпустили из ссылки, и он туда уехал, Петрович держать не стал: пускай съездит, душу отведет, винограду поест и успокоится. А заодно и с отцом помирится, чего сердиться, коль столько лет живут? Деревенские уже привыкли, ни зла, ни обиды не держат.
Посадил он Катерин своих на меринка и повез сначала в Макариху, потом в Останино, на пристань. Пароходы тогда не ходили, катеров в помине не было, ждали самоходную баржу, которая развозила продукты по таежным селам. А весна, вода дурная, страшная, берег валится, валится…
— Может, и мне с вами? — забеспокоился Петрович. — Заодно и Молдавию посмотрю, и вам не скушно будет?
— Что ты, а хозяйство как же? — не согласилась Катерина. — Корова, овцы, огород…
— Давай, пока ты ездишь, я в Макариху переберусь? — предложил он. — Там и огород посажу.
— Перебирайся, — согласилась она. — Хватит нам в лесу жить.
С тем и отпустил Петрович свое семейство. И только баржа отошла от берега, яр обвалился, да так, что Петрович едва отскочить успел. «Плохая примета, — подумал он. — Не к добру земля валится…»
Подумал и вдруг ясно и определенно понял, что не вернется сюда больше Катерина с дочерью, навсегда уезжает! А баржа уже середины достигла и понеслась вниз, влекомая полой водой. Лиц не рассмотреть, только машущие руки…
Закричал Петрович и побежал следом, по берегу.
— Катя-а-а! Ка-те-ри-на-а-а!!!
Бежал, падал, путался в тальниках и краснопрутнике — чаща кругом такая, что не продерешься. К тому же ручейки, овраги, залитые водой, и берег — валится, валится… Баржа все дальше, дальше уходит. Только настигнет Петрович ее, поравняется, а впереди — протока. Бросится он в воду, переплывет — баржа за поворотом скрылась…
Очнулся Петрович, огляделся: баржи нет уже на реке, ушла, и место кругом незнакомое.