«Возьму! — решила Анна. — Считай, что откупился от нас! Возьму!»
— Благодарствую, — сказала она. — Как же мне их взять?
— Я нынче вечерком в Макариху их принесу, — пообещал Леонтий. — С огородов к Марьиной избе подойду, а ты навстречу выйди. Чтобы никто не видел. А то скажут, мы книги Леонтию пожертвовали, он же в чужие руки отдал. Ты меня, красавица, не выдавай перед кержаками. — Он встал, глянул в знойное небо, поморщился. — От жара стоит, господи! Выгорит хлебушек-то, вода высохнет. Опять народу муки. А ведь все за прегрешенья перед Богом… Так я приду вечером, красавица. Стемнеет — приду… — Он поклонился Анне и пошел, раздвигая руками высокую осоку.
«В Бангладеш все колодцы пересохли, — опять вспомнила Анна. — Людей жажда обуяла…»
…С покоса они вернулись уже в сумерках. «Еще одну ручку, еще один рядок, — все приговаривала Марья. — Завтра нам же косить, вот и меньше будет…»
Но назавтра им косить не пришлось.
Они вошли во двор, повесили косы на плетень (завтра надо мужика какого-нибудь попросить, чтоб отбил) и начали хлопотать на летней кухне.
— Ой господи, а что же у нас изба открыта? — вдруг всполошилась Марья Егоровна. — Уходили — запирала же…
Анна выскочила с кухни, подбежала к крыльцу: замок висел на щеколде вместе с выдернутой из косяка петлей…
«Книги! — резануло Анну, и тут же встал перед глазами Леонтий. — Пока были на покосе, он пришел и…»
Тем временем Марья Егоровна взяла вилы и, откинув ими дверь, вошла в избу. Анна, ожидая увидеть непоправимое, тяжело передвигая ватные ноги, ступила следом…
На кровати у входа, вытянувшись от спинки к спинке, спал стриженный наголо мужчина. На свесившейся крепкой руке, опутанной жилами, синели наколки.
Марья отставила вилы, осторожно поправила руку спящему, вздохнула:
— Пускай спит, умаялся, поди… А завтра — на покос.
Поиски ничего не давали.
По городу, в людных местах и на щитах «Их разыскивает милиция» были расклеены плакаты с призывом — «Найти человека!» Современной фотографии не оказалось, а на той, что отпечатали на плакате, Гудошников выглядел лет на сорок, безбородый, в строгом френче, с орденом на груди.
Степану часто звонили знакомые отца, приходили письма и телеграммы: все спрашивали, что случилось, почему Никита Евсеевич ушел из дома и как идут поиски. Степан отвечал односложно, коротко. Сразу же после исчезновения отца он взял отпуск и начал искать сам. Обошел все места, где когда-то бывал Никита Евсеевич, а когда к нему примкнул Аронов, они съездили и в Ленинград, но все безуспешно. Гудошников нигде не появлялся, ни к кому не заходил, и никто его не видел.
После Ленинграда Степан понял, что искать наугад, наобум бессмысленно. Милиция же искала своими способами: рассылала запросы в разные концы, приходили неудовлетворительные ответы, и вновь — запросы. Так могло продолжаться бесконечно. У отца были хорошие приметы, его можно было всегда заметить в любой толпе, и однажды Степан обманулся. Шел по улице, и вдруг — человек впереди! На протезе, высокий, с бородой… Он! Догнал, забежал вперед… Старик озабоченно глянул на молодого человека, что-то хотел спросить, но Степан резко повернулся и ушел.
В другой раз, вскоре после поездки в Ленинград, ночью ему неожиданно пришло в голову, что отец должен быть на Пискаревском кладбище. Он даже мысленно увидел его, бродящего по дорожкам мимо могильных плит. Не теряя ни минуты, он поехал в аэропорт, показав плакат с портретом отца в кассе, получил вне очереди билет и снова вылетел в Ленинград. На Пискаревском кладбище он нашел могилу матери, огляделся — пусто… Затем долго дежурил у ворот, пока его не заметила и не обратила на него внимания женщина в черном — хранительница покоя. Он стал спрашивать, не видела ли она инвалида на протезе, показал портрет. Хранительница видела много одноногих, они приходили каждый день — поди угадай и запомни, кто из них кто. Степан пробыл на Пискаревском около суток. И здесь, бродя между могил, до ряби в глазах всматриваясь в лица посетителей, он понял: уход отца из дома — это не случайность. Он ушел не просто, чтобы не видеть никого, потому что ему все надоели. Он преследовал определенную цель, уходя из дома. Ведь не зря же отец последнее время очень сильно увлекся жизнью Льва Толстого. Перечитал его заново, съездил в Тулу, оттуда пешком ушел, в Ясную Поляну, как он сказал, «на поклонение святому праху». И бороду носил «толстовскую», и рубахи, сшитые, как «толстовки»…
Видимо, и жизнь свою решил закончить, как Толстой, — уйти из дома и умереть где-нибудь на станции.
Тут же, на Пискаревском кладбище, вспоминая жизнь отца — ту ее часть, которую видел и знал, — Степан постепенно приходил к мысли, что иначе он и не мог. Трудно было представить отца умирающим в своей постели, невозможно было увидеть его слабым, разбитым болезнью. Да и он сам бы никогда не допустил такого зрелища. Степан увидел в этом какую-то великую, неотвратимую закономерность исхода жизни отца. Как крупный, сильный зверь уходит умирать куда-нибудь подальше от сородичей, так и сильный человек не может и не имеет права расставаться с жизнью на глазах у родных и знакомых. Здесь был скрыт и смысл его бытия, и та самая истина, от которой мороз идет по коже, — вдруг заново, совершенно с неожиданной стороны открыть и увидеть близкого тебе человека. Однажды в детстве Степан разбил зеркало, которое висело в прихожей их ленинградской квартиры. Оно всегда казалось ему каким-то чудом. Когда Степан нечаянно ударил зеркало тряпичной игрушкой, оно сорвалось со стены и разбилось. Степан заплакал, закричал, но не от испуга, а от того, что вдруг увидел обратную сторону зеркала — непроницаемо черную и страшную. А через какое-то время, уже из любопытства, он соскоблил эту черноту и обнаружил под ней блестящую серебряную пленку…
Прошло два месяца. Искать становилось негде, и теперь можно было надеяться лишь на случайность. Если Гудошников погиб либо покончил с собой — рано или поздно обнаружат его тело. Будь он живой, давно бы дал о себе знать, да и милиция нашла бы, поскольку объявлен всесоюзный розыск. Все бумаги, что хранились в столе Никиты Евсеевича, исследовали и изучили самым тщательным образом, но и тут не нашли разгадки. Степан знал, что все документы, касающиеся работы отца, хранятся в библиотеке. Однако двери ее были заперты, а ключи Гудошников унес с собой. Ломать замки пока не решались.
Вскоре после исчезновения отца пришла девушка и спросила Никиту Евсеевича. Степан ответил, что его нет и когда будет, сказать не может. Потом эта же девушка приходила еще дважды, но никого не заставала дома и оставляла записки. В последней записке просила передать Гудошникову, что, с его позволения, она задержит у себя какие-то книги еще на месяц, потому что «урок „Слова“ одним уроком не кончился…» Степан не обратил внимания на эти записки, потому что они не содержали никаких сведений об отце.
Аронов часто приходил в дом Гудошниковых, иногда ночевал, если беседы со Степаном затягивались, как мог, утешал и утешался сам.