Уснул он мгновенно и сразу же стал зябнуть. Верховный принёс свою шинель, укрыл майора и заходил по кабинету, стараясь ступать мягко и неслышно.
Вызванный к определённому часу и уставший от ожидания Всесоюзный староста осторожно приоткрыл дверь — хозяин поманил его рукой, приложил палец к губам. Седобородый старичок вошёл на цыпочках, спросил глазами:
— Кто это спит?
— Это спит наша победа, — шёпотом сказал Верховный.
Старый слуга понял это в правильном, символическом, смысле.
— Ожидается суровая зима, товарищ Калинин, — сказал Сталин. — Рекомендую Верховному Совету издать Указ… об обязательной и строжайшей сдаче государству всего овчинно-мехового сырья. Наказание за неисполнение… определите сами. Пусть по три шкуры с одной овцы дерут…
Спящий в кресле вздрогнул — Верховный оборвал себя на полуслове и указал Калинину на дверь.
Через двадцать минут майор проснулся.
Вновь оказавшись в «шайбе» и опять в полном одиночестве, зверёныш слез со шкуры и подался обследовать жилище. Его возбуждали не только острые, пищевые запахи порченого мяса и крови; он сразу же почуял то, что не чуял человек — тончайшая энергия, выделяемая остывающим мясом, остывающие жизни зверей не улетучивались в атмосферу в виде тепла, а, перевоплощённые в иное состояние, впитывались в стены, оставались там навсегда и будоражили сильнее, чем просто вонь тухлятины. Именно по этому признаку его взрослые сородичи точно определяли место прошлой чужой охоты: последний крик зайца, рёв лося, их гаснущая жизнь и тепло стынущей туши — ничто не пропадало бесследно, и живая материя в виде земли, трав, леса впитывала энергию мёртвой.
Потом на этом месте гуще и крепче росла трава, шире и прочнее были годовые кольца деревьев, а земля, впитавшая самую таинственную часть живой плоти — кровь, в этом месте ещё долго светилась зеленовато-сиреневым, напоминающим огонёк свечи сполохом.
«Шайба» оказалась в буквальном смысле насыщена духом чужой добычи и будила в волчонке дремавшие пока инстинкты. Он завыл не от голода — от внутренней потребности подать сигнал и известить сородичей о месте удачной охоты, и если бы они слышали, то непременно явились на зов. На сей раз его голос не достиг ни человеческих, ни собачьих ушей, поскольку на реке намного громче взвыли моторы и заглушили его. Тогда он замолк, подобрался к мешкам с фуражом и вдруг услышал тихий шорох. Ступая мягко, волчонок подкрался к источнику звука и увидел крысу, спускающую зерно. Инстинкт охоты заставил скрадывать добычу, чтобы потом взять её в одном прыжке, но крыса обнаружила это и не испугалась — напротив, заверещала, показывая пару длинных резцов, и сделала скачок в его сторону. И тот от неожиданности отступил, опешил и, склонив голову, стал смотреть на зверька, который как ни в чем не бывало вновь зашуршал зерном. Через минуту волчонок освоился, заскочил на мешки и угрожающе зарычал, что на крысу подействовало панически; она с визгом бросилась к яме и мгновенно включила другой инстинкт — бегство. В три прыжка он почти настиг её, но схватить не успел — крыса юркнула между камнями и исчезла.
Обескураженный неудачной охотой, он лёг возле ямы и стал ждать, но зверёк больше не появлялся. Лежать на ледяном бетоне было неуютно, да и ждать томительно, и волчонок спустился вниз, обнюхал крысиный ход: он шёл под стену, но в него и морда не пролезала. Тогда он попробовал расшевелить камни, и те вдруг с лёгкостью раздвинулись — земля под ними оказалась изъеденной норами, из которых тянуло свежим воздухом.
Его гнала не страсть к свободе, которой ещё и вкусить не успел, а скорее обыкновенное звериное любопытство и стремление к действию. Рыл он терпеливо, самозабвенно и, когда углубился под стену целиком и для выбрасываемой земли не хватало места, стал набивать её под себя и затем выталкивать, выползая назад. Сразу за стеной крысиные норы повернули резко вверх, и скоро волчонок пробился на волю, оказавшись под грудой старых досок.
На улице было уже сумеречно, прохладно — самое время для охоты и переходов. Он отряхнулся, отфыркался и, выслушав все звуки, осторожно двинулся к воротам, где стояли машины. Эти тёмные, громоздкие существа излучали агрессию, хотя выглядели вполне мирно и были неживыми; приблизившись к ним, он заворчал, поджимая хвост, однако никакой реакции не последовало. Тогда он обнюхал автомобиль со всех сторон — все запахи оказались мёртвыми, но при этом источаемая злобность высилась над ним высокими, красноватыми столбами и туманом растекалась по земле. Он не хотел раздразнивать и как-то пробуждать их к жизни, а тем более драться, и лишь из желания поиграть трепанул машину за брызговик.
Тотчас она ожила и панически заверещала, как недавно крыса, замигала гневными вспышками глаз. Волчонок в удивлении отскочил: голос машины и её страх были несообразными с агрессией, от неё исходившей, однако замешательство было мгновенным. В следующую секунду он снова вцепился в брызговик, уже влекомый собственной яростью и страстью — додавить противника. И было ему странно, что это огромное существо никак не сопротивляется и лишь продолжает испуганно верещать, но то же обстоятельство вселяло ещё большую дерзость и злобу. Он намертво закусил упругую, гибкую плоть и рвал её, мотая головой и упираясь лапами, и, одержимый борьбой, вовремя не заметил опасности. Машина вдруг замолчала, в последний раз мигнув глазами, волчонок разжал челюсти и только сейчас увидел тёмную фигуру пришедшего на помощь человека.
— Кто здесь? — спросил он.
Зверёныш услышал явную угрозу, мягко отскочил в траву, лёг и, спрятав голову в заросли кипрея, затаился. А человек прошёл вдоль машин, осмотрелся и скоро вернулся к костру, пылающему на берегу. Волчонок же осмелел, снова выскочил на стоянку и, пугая рыком, начал рвать автомобили — все подряд, испытывая удовлетворение от их многоголосого немощного визга и мигания. Только один — огромный, с блестящими чёрными стёклами, остался молчаливым, сколько бы он ни дёргал брызговики и ни хватал зубами за все, что умещалось в пасть. Он стоял как неприступная гора и испускал мощное зеленовато-сиреневое свечение, некую немую угрозу и более всего возбуждал зверёныша. Покидавшись на безмолвного противника, он принюхался и почувствовал, что внутри чёрной машины находятся возбуждённые автомобильным сигнальным визгом люди: из вентиляционных отверстий несло табаком и человеческим потом. Это насторожило волчонка, и он на всякий случай отскочил подальше.
И сейчас шум поднялся невообразимый, люди от костра побежали к машинам, заговорили густо, возмущённо, каким-то образом прерывая верещание машин. Они искали того, кто сотворил такой разбой, метались по сторонам и никого не находили. Наконец, автомобили утихомирились, кроме одного, который продолжал скулить жалобно и безутешно. И сами люди слегка успокоились, помочились возле машин, помечая свою территорию, и удалились.
Тем временем волчонок отсиживался в трех саженях от стоянки и с интересом наблюдал за переполохом. На расстоянии он их боялся и презирал одновременно; ничтожные и жалкие, они обладали силой, способной подавить его волю, и каждый из них мог стать вожаком. С точки зрения зверёныша, в этом и крылось человеческое превосходство, хотя на самом деле при всей своей излучаемой агрессивности, они так же, как машины, начинали испуганно верещать, если кого-нибудь из них внезапно трепануть за брызговик. Когда же люди ушли к реке, оставив его одного на стоянке, он уже с охотничьей страстью и знанием дела пополз к машинам, наблюдая за человеком. В серых сумерках человек видел не дальше трех метров и потому ходил на некотором расстоянии со стороны леса и ничего не слышал из-за пугливого стона сигнализации, а для волчонка наступило самое благодатное время: не слепило солнце, повысилась острота зрения, и слуху не мешали никакие громкие звуки. От человека исходило лохматое, жёлто-зеленоватое свечение, что выдавало его внутреннее состояние — агрессии и одновременной трусости. Он ожидал нападения из лесу, и потому зверёныш зашёл от охотничьей гостиницы и юркнул под крайнюю машину. В тот же миг она заголосила, и человек завертелся, заметался, ко всему прочему ещё и ослеплённый вспышками сигнальных фонарей; волчонок нырял под машины, рвал брызговики, испытывая искристое чувство победы и восторга.