И костры горели каждый день.
Диана и сама не могла бы сказать, зачем она толкала короля на жестокость. Зачем среди объятий на горячих от их страсти простынях она шептала ему не о любви, а о грехе и покаянии, о необходимости искоренить реформаторскую ересь и железной рукой привести бедную, погрязшую в заблуждениях страну к Господу? Что Диане были эти несчастные кальвинисты, которые шли поджариваться кротко, как барашки?
Она не знала. И ездила в закрытой карете смотреть на казни. Пряча лицо под маской. Но Диана никого не могла обмануть, и народ стал звать ее Кровавой Королевой. Даже в объятиях короля она чувствовала запах крови, пороха, горького дыма, и этот запах волновал ее больше, чем самые горячие поцелуи. Свидания с Генрихом стали походить на сражения, новую чувственность открыл король в фаворитке – безумную, извращенную, неодолимую.
И день ото дня Диана казалась все прекраснее. Пылающие по всей Франции костры, на которых жгли еретиков, давали блеск ее глазам, а от пролитой на поле брани крови алели губы, от проклятий кровь быстрее бежала по жилам герцогини. Зеркало покорно и лукаво отражало ее новую красоту.
Красоту убийцы. Красоту вампира, упивающегося кровью. Красоту демона в женском облике.
Нет, не ангелом был Бенвенуто Челлини…
Ангельские творения не требуют человеческих приношений…
Только языческие боги, многорукие, стоглазые, с отвратительно висящими языками, с рогами, клыками, гипертрофированными половыми органами – только эти боги пожирают жизни.
Только их каменные жертвенники дымятся от свежей крови жертв…
И последняя жертва была принесена.
Копье графа Монтгомери ударило в шлем короля, пронзило забрало, вошло в глаз Генриха и вышло из уха. Зрители завопили, закричали, зарыдали – но не было ли среди них женщины, чье сердце сладко замерло от злого счастья?
Да. О, да.
Король прожил еще три дня, но так и не пришел в сознание, и Диану не пустили с ним проститься. Она сидела в своих покоях и видела, как на затуманившейся, словно от слез, поверхности зеркала проступает слово:
Superbia [1] .
Екатерина, жалкая итальянская купчиха, бесприданница и глупышка, стала королевой Франции и, уж конечно, отыгралась на фаворитке. У нее отобрали все подарки короля, все драгоценности, все замки – кроме замка Анэ, принадлежащего еще покойному мужу герцогини. Туда Диану и отправили в изгнание. Там она и провела последние годы своей жизни – под черной вуалью, вечно молчащая, вечно плачущая. Кто говорил – она оплакивает короля, другие считали – свою былую власть и славу.
На самом деле Диана тосковала по зеркалу, канувшему в глубины сокровищницы королей Франции.
Разлука с ним была ужасна. Диана чувствовала, что сердце вынули у нее из груди. Пусть это было злое, закосневшее в грехах – но это было ее сердце! И к тому же с утратой зеркала к Диане вернулась способность понимать, что хорошо и что дурно. Потому она плакала еще и от мук совести.
Но если бы Диане выпал шанс зеркало вернуть – она бы не медлила ни минуты, такова была страшная власть этого предмета.
Даже удача охотницы изменила герцогине. Лошадь испугалась, понесла и сбросила Диану. Лежа на заледеневшей земле, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой, задыхаясь от невероятной боли в спине, она поняла, что умирает.
И почувствовала огромное облегчение.
Она умрет! Все это окончится! Какое счастье!
И в гробу Диана была красива как никогда, и глядящим на нее людям приходили в голову чудовищные мысли – о соблазне, о дьяволе, о кровавых ритуалах и оргиях, вершащихся в багровом мраке под крики истязаемых грешников.
А зеркало затаилось в казне, как змея под камнем.
Оно ожидало своего часа. Оно насытилось и не спешило.
У него была целая вечность в запасе.
Конечно, сразу выяснилось, что в доме они не одни. Непрочная иллюзия уединения рухнула, как только порог гостиной перешагнул, пригибаясь, мужчина с медвежьей грацией. Медведи же, в сущности, очень грациозные животные, подумала Анна. Ей вдруг стало жарко, и она расстегнула две верхние пуговки на рубашке.
– Это Милан. Он шофер, садовник, электрик, истопник… В общем, настоящий хозяин этого дома. Мы живем тут только по его милости.
Сказанное Музой удивительным образом противоречило его манере общаться. Он только слегка кивнул Анне, даже не взглянув на нее. У Милана было лаконично красивое лицо и очень темные глаза.
– А это Варенька, бесшумный эльф домашнего очага… Она не живет в доме, приходит из поселка.
Варенька была не только бесшумной, но и практически невидимой, во всяком случае, Анна не поняла, как и когда та успела появиться в гостиной. Варенька была худенькая, испитая, лет, пожалуй, сорока. В ее облике тоже проглядывало некоторое противоречие – черный кашемировый свитер и красивые лазуритовые серьги плохо сочетались с дешевыми джинсами и нитяными носочками. Анна догадалась, что свитер и серьги – подарки Музы. Варенька заулыбалась, показав неполный ряд зубов, и Анна подумала, что в поселке жизнь не сладка, что эта женщина очень боится за свое место и дорожит им.
И оно того стоило.
Это Анна поняла, когда Муза стала учить ее, настойчиво и вдумчиво.
– Анечка, не «одеть платье», а «надеть платье». Запомни: «одеть Надежду», но – «надеть одежду». Анна, сколько можно говорить, не позвОнит, а позвонИт… И уж конечно, никакие не тортЫ, а тОрты!
От этого можно было сойти с ума. А можно было – принять и усвоить все поучения. И надеяться, что они пойдут на пользу. Анна выбрала второй вариант. Она даже научилась не вздрагивать, когда слышала очередной окрик. В голосе Музы нежно звенела нержавеющая сталь. Сидеть со старушкой за столом стало пыткой, и многочисленные хищно поблескивающие столовые приборы только добавляли мучений Анне. Она с неудовольствием узнала, что рыбу все-таки едят с помощью ножа, но совершенно особенного. Сенсация века! От вида салатных щипчиков Анну потряхивало, как от слабого разряда тока.
– Какие-то бесполезные церемонии, – шептала она себе под нос, но у Музы был прекрасный слух.
– Уверяю вас, деточка, в этом мире имеет смысл только бесполезное и бессмысленное… Сейчас вы пока не поймете моих слов, но потом непременно вспомните о них.
«Ну да, конечно», – хочется сказать Анне, однако она сдерживается. После завтрака и массажа ее ждет очередной урок. Муза высмеяла походку Анны, но старушка не может показать ей – как надо ходить. Бедняжка уже три года сидит в инвалидном кресле после инсульта, разбившего ее вселенную на мелкие осколки. Теперь старушка может только объяснять теорию и очень сердится при этом. Анна думает, что студенты Музы, должно быть, боялись ее чуть ли не до заикания. После завершения театральной и кинематографической карьеры Муза преподавала в театральном училище, она любила об этом вспоминать, но никто из выпускников ее не навещал. Неудивительно, если иметь в виду отвратительный, в сущности, характер старушки.