– Что с тобой, прекрасная из прекрасных? От кого бежишь ты как газель, преследуемая охотником? – спросил он, подняв ее как перышко.
Он порывисто прижал ее к своей груди и покрыл страстными поцелуями.
В первую минуту смущения и удивления Эриксо онемела и не сопротивлялась, но затем с силой, какой от нее нельзя было ожидать, она высвободилась из объятий легата, в два прыжка очутилась на террасе и скрылась.
Прибежав к себе, задыхаясь, она упала на стул у окна и обеими руками откинула влажные локоны, в беспорядке прилипшие ко лбу. При воспоминании о страстных объятиях патриция, о его пылающем взоре и поцелуях, она вздрагивала от отвращения.
– О! Если бы это Рамери так привлек меня в свои объятия – как это было бы сладко. Хорошо быть любимой, но только тем, кого любишь взаимно, – пробормотала она. – А этот, муж Валерии… Нет, нет, его любви я не хочу и приму меры, чтобы это более не повторялось, – прибавила она, направляясь к своей постели.
Галл тоже был очень взволнован. Он прошел к себе и лег, но голова его была полна Эриксо. Ему казалось, что он никогда еще не видал такого очаровательного создания. В упоении вспоминал он ту минуту, когда прижимал ее к своей груди и когда ее душистые волосы ласкали его щеку и шею. Фантазия увлекала его все более и более, когда он, наконец, уснул… утомление и винные пары заявили свои права.
Видя, что муж вернулся с разгоряченным лицом и сверкающим взором, Валерия притворилась спящей. Она вовсе не была расположена к разговору; новые чувства боролись в ней. Ее преследовал образ Рамери. Он казался ей таким знакомым, близким симпатичным, со своим серьезным и мечтательным характером, чудным талантом и трогательной верностью к любимой женщине. Сцена у мумии Нуиты, свидетельницей которой она была сегодня, дразнила ее воображение и будила в ее сердце новый, опасный интерес к молодому египтянину. То была смесь ревности и смутной любви, но чувство гораздо более сильное, чем то спокойное уважение, которое она питала к Галлу, который, правда, был к ней добр, снисходителен, нежен и иногда даже очень страстен, но который любил и пиры, да при случае и красивых женщин и, конечно, не стал бы и оплакивать ее так, как Рамери оплакивает Нуиту.
Рамери тоже в странном волнении провел ночь.
Когда Эриксо убежала, ему пришло в голову, что, находясь в таком возбуждении, она могла решиться на какое-нибудь безумство, а потому он последовал за ней, хотя и не мог догнать. При входе в открытую залу он был свидетелем сцены между ней и патрицием.
Вся кровь бросилась ему в голову, и он, конечно, вмешался бы, если бы не увидел, что Эриксо вырвалась из объятий Галла и, как стрела, пронеслась мимо него. Страшно взволнованный, он вернулся к себе и стал размышлять, стараясь овладеть собой.
К стыду своему, он убедился, что в его сердце теснятся и преследуют его воображение образы трех женщин. Одна из них – нежная, навсегда угасшее видение, воспоминание о котором таит неувядаемые чары; другая, Валерия, со своей строгой, аристократической красотой, с бархатными глазами и взглядом Нуиты, своей сдержанностью и достоинством очаровывает и влечет его к себе; наконец, третья, Эриксо, необыкновенной красотой и тою страстностью, которой дышит все существо ее, опьяняет и покоряет воображение.
Он знал, что любим этим очаровательным созданием; читал ее чувства во взглядах, которые она бросала на него, и привык смотреть на нее, как на свою исключительную собственность, – вдвойне его собственность, так как вместе с ним она восстала из развалин далекого прошлого. Не раз уже ловил Рамери выразительные взгляды, какие Галл бросал на прекрасную девушку, и глубоко оскорблялся этим. По странным противоречиям, таящимся в сердце человеческом, Рамери, не любя Эриксо, не терпел, чтобы кто-либо другой к ней прикасался. Мысли эти не дали ему заснуть до самой зари. Не будучи в состоянии разобраться в хаосе своих собственных чувств, он снова вернулся к желанию найти и разбудить Аменхотепа, своего мудрого и могущественного друга, который будет лучшим руководителем и советником в этом душевном лабиринте, в котором он окончательно запутался.
Наутро он чувствовал себя спокойнее, но желание найти Аменхотепа было все так же сильно. Как только Галл встал, Рамери тотчас же отправился к нему, изложил ему свой план и просил помощи привести его в исполнение.
Патриций с обычной благосклонностью отозвался на его просьбу.
– Прекрасная мысль, Рамери. Очень любопытно было бы найти мага, ставшего жертвой своего собственного снадобья. Я прикажу управляющему снабдить тебя людьми и материалом, а ты уж сам переговори с ним обо всем. Будь спокоен, я сохраню твою тайну, так как ты желаешь этого.
Покончив с этим делом, Рамери отправился к Пентауру попросить его повторить погребальные церемонии над мумией.
Старый жрец сурово выбранил его за то, что из-за пустого любопытства он потревожил тело, освященное уже для вечного покоя, но тем не менее обещал исполнить его просьбу.
Когда, не выдавая истинной цели своей поездки, Рамери упомянул, что он едет в Мемфис, Пентаур глубоко вздохнул:
– Грустно будет тебе видеть в развалинах этого соперника Фив и Вавилона, которого ты видел в полном расцвете его блеска.
– Возможно ли, чтобы Мемфис был совершенно разрушен и необитаем? Храмы, по крайней мере, устояли против натиска времени?
– Камни-то стоят, да душа далеко. Все, что было богатого и деятельного, мало-помалу выселилось в Александрию. Жрецы последовали за верующими в новые храмы, но в новых кварталах еще прозябает кое-какая голытьба. Говорят, что там свили себе гнездо христиане, которые скрываются в покинутых дворцах. Но с тех пор, как Окхос его разрушил, Мемфис не поднимался уже больше. Можно смело сказать, что это мертвый город. Да ты, впрочем и сам увидишь.
Рамери деятельно занялся приготовлениями к своей экскурсии. Эриксо неожиданно объявила, что едет с ним, и скульптор вообразил, что это его слова так на нее подействовали, что она, устыдившись своей неблагодарности, решила помочь ему найти Аменхотепа.
Эриксо молча выслушала его хвалебную речь по этому поводу; но, к счастью, Рамери не видел насмешливой улыбки и не слышал, как раскаявшаяся пробормотала за его спиной:
– Глупец! Не догадываешься ты, что я еду только для того, чтобы помешать тебе найти его!
Отъезд Эриксо очень не понравился Галлу, но он не рискнул раздражать ее ничем не мотивированным отказом в дозволении сопровождать Рамери. Три дня спустя скульптор со своей спутницей отправились в дорогу.
По мере того, как они приближались к Мемфису, сердце Рамери все болезненнее сжималось. Эти места, некогда цветущие, чудно возделанные и кипевшие жизнью, по большей части превратились в дикую пустыню. Песок мало-помалу засыпал все.
Еще более тяжелое впечатление произвел на них самый город, пустынные улицы которого тянулись подобно громадному скелету. Как сказал Пентаур, в более новых кварталах еще видны были кое-где жилые дома; большие храмы еще стояли, но были покинуты и лишены своих лучших украшений.