Симон Киринеянин был опечален тем, что блаженный путь подходил к концу, ему не хотелось расставаться с состоянием чудесного забытья: не ощущая тяжести взваленной на него ноши, он словно парил в воздухе. Идущие рядом издевались над силачом, пытаясь рассердить его грубыми шутками, но он не отвечал на оскорбления, боясь, что произнесенные им слова уничтожат то умиленное состояние, в котором он находился, заглушат витающую над ним чудесную музыку.
Когда показалась Голгофа, Симон вдруг почувствовал усталость. Приближалось время, когда он должен сложить со своих плеч эту сладостную ношу — крест Божественного Человека, и снова взвалить на себя тягостное бремя житейских горестей и страданий!
Хорошо бы умереть рядом с Тем, Кто, как солнце, блистающее в вышине, излучал такой яркий внутренний свет. Голгофа представлялась Симону естественным завершением всей его нелегкой жизни. Грубый, темный человек не мог анализировать свои новые чувства и ощущения, но понимал, что какая-то разительная перемена произошла в нем с того момента, как он поднял крест Иисуса Назарянина.
Когда толпа была уже совсем рядом с местом казни, из других городских ворот вылетела группа всадников и, как вихрь, поднялась на Голгофский холм. Это римская знать, находящаяся в Иерусалиме по своим делам, решила поразвлечься, глядя на казнь презренных иудеев. Верхом на мулах поднялось на Голгофу местное высшее общество. Несколько позже из сада, начинавшегося по другую сторону холма, вышли несколько богато одетых женщин и тоже направились к месту казни, громко и весело переговариваясь между собой.
Одна из них, самая высокая, гибкая, со смелыми телодвижениями, казалась особенно вызывающей. Голова и плечи ее были покрыты огненно-красным плащом.
— Вот она, — шепнул Мельхиор, хватая за руку Варавву. — Этот маковый цветочек и сводит тебя с ума! Вот твоя ценительница краденого жемчуга, невиннейшая и чистейшая дева Иудеи — Юдифь Искариот
Варавва рванулся туда, где полыхал красный плащ, но цепкая рука не пускала его.
— Клянусь своей душой, я убью тебя! — бешено закричал Варавва.
Но рука Мельхиора, на вид такая изящная, обладала недюжинной силой и не дрогнула, а искрящиеся, холодные глаза смотрели с нескрываемым презрением.
— Ты хочешь убить меня, — сказал он, — и клянешься своей душой? Не клянись душой, приятель, — как это ни странно, но она у тебя есть, и береги ее! Ты думаешь, меня убить так же легко, как фарисея? Ошибаешься! Сталь твоего ножа растает в моем теле, твои руки отнимутся, если ты дерзнешь их на меня поднять. Опомнись и не пренебрегай моим расположением — оно тебе очень пригодится!
Теперь Варавва посмотрел на него с досадой, ледяная тяжесть легла на его сердце: он сам в минутном порыве отдал себя во власть этого незнакомца, который совершенно парализовал его волю.
Он перестал бороться и только бросил тоскующий взгляд в сторону красного пятна, которое все выше поднималось по склону холма.
— Ты не знаешь, — пробормотал он, — как долго я мечтал увидеть ее!
— Мечта твоя сбудется! — уверенно ответил Мельхиор. — Но сделай по крайней мере хотя бы вид, что ты мужчина! Да и не забудь, что ты пришел сюда, чтобы увидеть смерть, и такую, которая выше земной любви!
Варавва горестно вздохнул и опустил голову. Сильные, четкие черты его лица были искажены страстью, но странная власть, которую имел над ним его спутник, была неодолима.
Зорко следивший за Вараввой, Мельхиор позвал:
— Идем! Он уже входит на Голгофу! Ты увидишь, как будет умирать мир и как померкнет солнце! Ты услышишь голос Всевышнего, возмущающегося убийством Божественного в Человеке!
Удрученный и дрожащий, Варавва следовал за своим новым другом.
Внутренний голос убеждал его в неоспоримой правоте слов Мельхиора. Но почему этот таинственный иностранец знал так много?
Он поднимался в гору с сердцем грустным, почти отчаявшимся. Он чувствовал, что должно свершиться что-то ужасное и на детей Израиля со страшной силой падет проклятие, которое они на себя навлекли. Даже Сам Бог не может отменить судьбу человека или народа, выбранную ими по своей воле.
Иссохшаяся земля потрескивала под ногами людей, будто горела.
Было почти три часа дня, и солнце беспощадно жгучими лучами опаляло гору, напоминающую огромный муравейник с роящимися пчелами — людьми. Невысокий Голгофский холм, подняться на который в прохладу было так легко, сейчас многим казался труднодоступным.
Наконец преодолев подъем, Мельхиор и Варавва увидели, как несколько женщин сгрудились возле одной из своих подруг, бывшей в обмороке. Подумав, что это Юдифь, Варавва кинулся вперед. Мельхиор его не останавливал.
Но Варавве пришлось разочароваться — там были только бедно одетые, горько плачущие женщины. Лишь одна из них выглядела знатной, и, хотя лицо ее скрывал капюшон, ясно было, что это не Юдифь — плащ на ней был не красный, и вся фигура ее выражала глубокую скорбь, чувство, не знакомое Юдифи.
Потерявшая сознание выглядела беднее всех подруг — на ней было грубое платье из серого полотна. Поражала ее тихая, трогательная красота. Роскошные волосы рассыпались по плечам и густыми золотистыми волнами обрамляли лицо, черты которого были нежны и округлы, как у ребенка. Темные ресницы зеленых глаз отбрасывали тень на бархатистые щеки.
— Что с ней? — участливо спросил Варавва. Женщины, посмотрев на него, ничего не ответили. Варавва вернулся к Мельхиору.
— Там — девушка чудной красоты. Она в обмороке. Нельзя ли помочь ей? — сказал он.
— Эта златокудрая красавица — городская блудница, Мария Магдалина.
Варавва вздрогнул, как ужаленный, брови его нахмурились.
— Мария Магдалина, — растерянно бормотал он. — Я много про нее слышал! Сам я не бросил бы в нее камня, но все же… если я сегодня увижу Юдифь…
— Ты не хочешь оскверниться, мой добрый Варавва! — прервал его Мельхиор. — Как я тебя понимаю! Твоя Юдифь невинная голубка, а Мария грешница!.. Так оставь ее там, где она лежит. Только знай, что та, которую ты, убийца, презираешь, раскаялась и прощена Тем, Кто сейчас умрет. Но что тебе до этого! Его распнут, а ты будешь жить… О, чудный мир, творящий правосудие!
Варавву жег стыд.
— Если она раскаялась, то почему бы тебе не подойти к ней?
— Почему? — повторил Мельхиор задумчиво. — Если бы я сказал об этом, ты узнал бы то, чего пока не можешь понять. Могу сказать тебе только одно — среди этих женщин есть та, к которой я не смею подойти. Место, куда ступает ее нога, становится священным…
Варавва окинул женщин беспокойным взглядом, пытаясь понять, о ком говорил Мельхиор, и увидел, что Магдалина очнулась и хотя слабо, но стояла на ногах, поддерживаемая подругами. Варавва снова изумился великолепию ее волос, золотом сверкающих в лучах солнца.
Вдруг раздался душераздирающий вопль. А через мгновение — новый, с такой же страшной, звериной силой,