Мэри понимала, что за нее молились, но сама не могла ни шевельнуться, ни сосредоточиться на какой-либо определенный мысли, и, наконец, лишилась сознания…
Проснулась она поздно, но чувствовала себя настолько разбитой, слабой и апатичной, что не могла встать: голова ее была пуста и даже думать ей было больно. Однако воспоминание о мучившем ее кошмаре сохранилось.
Мэрджит, пришедшая одеть ее, подозрительно оглядела Мэри, а потом заставила выкупаться в ванне и принесла полную чашу парной крови, которую настойчиво принудила выпить, а та не посмела ослушаться.
Весь день Мэри ничего не делала, но обошла незнакомую еще ей часть замка. Комнаты казались необитаемыми, но в них было много любопытного и ряд портретов, некоторые из которых принадлежали кисти великих мастеров. После обеда она гуляла по саду, но вчерашний незнакомец не показывался. Взамен того, к великому ее удивлению, она встретила несколько католических патеров, бродивших уткнувшись в молитвенники. Все они были тощи, мертвенно-бледны и проходили мимо не кланяясь, а Мэри очень хотела знать: что могли делать здесь эти "служители церкви" и как вообще могли они жить в этом сатанинском притоне.
На следующие сутки она чувствовала себя уже хорошо и усердно принялась за работу. Изучение темной науки начинало увлекать Мэри, а власть, которую та давала в ее руки, пленяла ее гордую и страстную душу. Хладнокровно взвесив и всесторонне обсудив свое положение, она с присущим ей мужеством решила, что глупо было бы бороться с неизбежным и следовало, по крайней мере, извлечь из настоящего всю выгоду, которую оно могло дать. Вследствие этих рассуждений она решила, что как только ей разрешат вернуться в свет, она создаст себе там положение, будет пользоваться роскошью и богатством, добытыми столь дорогой ценой, но попутно и отомстит всем, кто оскорблял и унижал ее во время бедности.
Мысль о мщении особенно сильно возбудило в ней письмо матери, с которой она постоянно переписывалась.
Суровцева считала, что Мэри в Лондоне, где та, по ее мнению, будто бы должна была получать из разных банков огромные, завещанные ей мужем капиталы, и перевести их в Россию. При посредстве одного из люцифериан письма Суровцевой доставлялись в Комнор-Кастл через Лондон и шли обратно тем же путем.
В последнем письме Анна Петровна рассказала дочери, что случайно встретила в Канне Бахвалову, ту самую даму, которая отказалась вернуть долг в триста рублей, сопровождая свой отказ наглым обвинением в шантаже и бессовестности за вторичное, будто бы, истребование погашенного долга. Суровцева сделала вид, что не заметила сию противную особу, но ту обуяло любопытство, узнать, каким образом Анна Петровна очутилась заграницей, да еще окруженная, по-видимому, комфортом. Со свойственной невоспитанным людям развязностью подлетела Бахвалова, словно между ними ничего не было, и принялась допытываться, какая перемена произошла в их положении и что с Мэри, отсутствие которой очень удивляло ее. Узнав, что Мэри вышла замуж за очень богатого человека и уже овдовела, а в настоящее время приводит в порядок дела по оставшемуся наследству в Англии, Бахвалова ехидно захохотала, а у Анны Петровны кровь бросилась в голову и она ушла, не простившись с назойливой собеседницей, но дав себе слово никогда впредь не разговаривать с этой злой, дерзкой и бесчестной бабой.
— Погоди, негодная тварь, придет время, когда я поговорю с тобой, и эта наша беседа дорого тебе обойдется, — прошептала Мэри, и злой огонек вспыхнул в ее черных глазах.
Прошло около трех недель. Мэри продолжала работать в одиночестве.
Уриель еще не возвращался, да и таинственный незнакомец больше не показывался.
Как-то вечером Мэри только кончила работу, но оставалась еще в библиотеке и мечтала, полулежа в большом кресле около стола, где лежали исправно доставлявшиеся в Комнор-Кэстпь газеты и иллюстрированные журналы, которые она иногда просматривала.
Сегодня Мэри было грустно. Утром она получила письмо от матери, вызвавшее страстное желание увидеть своих и тоску по прежней жизни, когда еще был жив ее отец. Она пробовала отогнать назойливые думы и сосредоточить мысли на том, что изучала в течение дня: на удивительных ритуалах и формулах, служивших языком того страшного, неведомого царства тьмы, над которым обычно глумится невежественная толпа, уподобляясь шалунам, которые забавляются порохом или динамитом, не имея представления ни о их силе, ни об опасности. В эту минуту ей припомнился разговор с Ван-дер-Хольмом в самом начале ее вступления в лабиринт темной науки. Она тогда с трудом произносила непонятные ей слова и не то смеясь, не то досадуя спросила у него, какой смысл в этих нелепых, по-видимому, формулах и странных заклинаниях. Ван-дер-Хольм покачал головой и серьезно ответил:
— Отправляясь в чужие края нужно знать язык, чтобы сноситься с местными жителями. Так вот, магические формулы и служат тем языком, который понимают и на который отвечают обитатели потустороннего мира…
Мэри тяжело вздохнула и закрыла лицо руками: теперь она знала, что эти обитатели потустороннего мира оказались грозными служителями зла. Ах! Зачем все так сложилось, а роковая случайность и людская злоба толкнули ее в этот мир! Если бы нужда не принудила ее тогда идти продавать полотенца, она не встретила бы Ван-дер-Хольма, а роковое сплетение обстоятельств не кинуло бы ее в эту жизнь, которая, тем не менее, внушала ей смутную тревогу с тех пор, как она стала сознавать опасность и темную, зиявшую под ее ногами бездну.
— К чему предаваться мрачным думам, дорогая ученица и наследница? Оплакивать невозвратное — непростительная слабость для такой, как ваша, энергичной души, — проговорил в эту минуту чей-то глубокий голос.
Мэри вздрогнула, выпрямилась и вскрикнула.
На кресле около нее сидел Ван-дер-Хольм, осененный слабым пурпурным ореолом. Помолодевшее и похорошевшее лицо осталось тем же, и вместе с тем оно значительно изменилось: кожа была черная, как у негра, и покрыта блестевшей шерстью, губы кроваво-красные, длинные и тонкие ногти на руках походили на изогнутые когти, а из пышных волос высовывалась пара красных, фосфоресцирующих рогов, некогда черные глаза теперь приняли темно-зеленый, изумрудный отлив, и в них глядела жестокая насмешка.
— Но, милая сестра Ральда, не пугайтесь. Мне передали ваше желание видеть меня, и я явился!
— На что вы похожи, Ван-дер-Хольм! Разве вы обратились в демона или, выражаясь вульгарным языком, в рогатого черта с копытами и хвостом? — спросила ошеломленная Мэри.
— Вот именно, милый друг. У нас, как и у вас, свои отличия, и я могу, если пожелаю, украсить себя этими атрибутами обыкновенного черта.
Он встал и расправил свой высокий, гибкий стан, до того гибкий, что он, будто вовсе не имел костей. Его ноги приняли форму копыт, а из спины мгновенно появился пушистый хвост.
Увидев, что Мэри побледнела и отшатнулась, он дико захохотал.
— Клянусь бородой козла вы, кажется, испугались старого приятеля, Ральда! А между тем вы должны знать, что бояться весьма опасно в вашем положении, и ваш испуг отдает вас, беззащитную, в мою власть. Но я не желаю причинять вам зла. Никогда не забывайте, что вы — живая женщина, прекрасная, как мечта, как олицетворенное искушение. Всегда помните, что находитесь среди диких зверей, и что если укротительница утратит свою силу господства — она погибла. Ваш единственный щит — бесстрашие.