ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I

Рауль вернулся домой в самом неприятном располо­жении духа. Он испытывал стыд и досаду за неосторож­ную связь, в нем все кипело. Он едва владел собой настолько, чтобы посидеть за обедом, после чего ушел в свою комнату, сказав, что чувствует себя не совсем хорошо, и запретив беспокоить себя под каким бы то ни было предлогом.

Ночь его несколько успокоила. Так как утро было чудесное, князь велел накрыть стол для завтрака на большом балконе, убранном цветами и защищенном тенью вековых деревьев сада. Рауль делал вид, что пе­релистывает журнал, украдкой поглядывая на жену, Валерия была красивее, но глубокая грусть и полная апатия отражались на ее прелестном лице.

— О ком она думает? Не обо мне, конечно, так как не обратила вчера внимания на мое волнение, а теперь не замечает моего пристального взгляда,— с досадой и горечью спрашивал себя Рауль.

Молчаливое тет-а-тет молодых супругов было нару­шено приходом бонны с ребенком.

— Здравствуй, дитя мое! — сказал Рауль, сажая мальчика к себе на колени.— Мадемуазель Генриета, вы можете уйти,— обратился он к бонне,— я приведу к вам ребенка.

При появлении сына Валерия несколько оживилась.

Маленький Амедей был очень красивым ребенком, но в нем не было ни малейшего сходства с родителями. Цвет его лица матово-бледный, густые черные, с синева­тым отливом кудри окаймляли его широкий выпуклый лоб и, в больших черных глазах, сумрачных и огнен­ных, не было ничего похожего на чарующую мягкость бархатных глаз Рауля.

Долго любовался им отец, улыбаясь, но вдруг вздрог­нул. Дьявольская мысль мелькнула в его уме: ведь вче­ра еще он видел те же самые черты. Разве это не были глаза и лоб Самуила Мейера? А этот алый страстный ро­тик, этот носик с горбинкой и подвижными ноздрями разве не напоминали ему губы и нос Джеммы, его лю­бовницы-еврейки? Сердце Рауля сжалось; что значит это странное сходство? Его отказ от дуэли и трогатель­ная заботливость о спокойствии княгини были следствием чего-то иного, а не просто великодушием. А если Валерия увлеклась так же, как Джемма — факт, подт­верждавшийся слухами о ее любви к Самуилу, то судь­ба, как бы в насмешку, заставила их подарить друг другу по незаконному ребенку, и таким образом, Рауль платил тем же!

Глаза его вспыхнули, и едва потухшее бешенство поднялось снова. Он так оттолкнул от себя ребенка, что тот с криком упал, и Валерия бросилась его поднимать.

— В уме ли ты, Рауль, что так обращаешься с ре­бенком?— сказала она, успокаивая Амедея и покрывая его поцелуями.

Раздражение, которое князь с таким трудом сдер­живал, вырвалось, наконец, наружу.

— Мне противно,— сухо сказал он,— вместо сход­ства с тобой или со мной в лице моего сына видеть черты еврея Мейера. Может быть, тебе более, чем мне, известны причины этой возмутительной случайности, ко­торая дает повод к очень странным предположениям.

Валерия на минуту онемела, затем встала, бледная как ее батистовый пеньюар, и большие синие глаза ее мгновенно потемнели от гнева.

— Какие у тебя доказательства,— проговорила она дрожащим голосом,— чтобы оправдать такое подлое ос­корбление?

При виде этого страшного негодования доброе вели­кодушное сердце Рауля взяло верх; он тотчас же рас­каялся в том, что позволил себе так незаслуженно, быть может, обидеть жену.

— Прости меня, Валерия,— вымолвил он, поспешно подходя к ней,— моя...

Он не мог продолжать, так как в соседней комнате послышался голос Антуанетты, и графиня Маркош во­шла на балкон со своим старшим сыном.

— Здравствуй, Антуанетта, что так рано? — сказал Рауль.

Валерия стояла неподвижно, молча глотая слезы.

Графиня тотчас же заметила, что между ними про­изошло что-то, но не показала этого и спокойно ответила:

— Я пришла посоветоваться с Валерией, я хочу по­хитить ее у тебя на полчаса.

Но не успели молодые женщины уйти с балкона, как вошел лакей и, подавая Раулю несколько писем, сказал:

— Какой-то неизвестный покорнейше просит вашу светлость принять его по важному делу.

— Кто это может быть? И что ему от меня надо? — спросил с нетерпением Рауль.

— Он назвал себя Гильбертом. Я думаю, что один из погорельцев сегодняшнего пожара пришел, должно быть, просить помощи, так как всем известна благотво­рительность вашей милости.

При имени Гильберта князь несколько покраснел.

— Проведите этого человека ко мне в кабинет, я сейчас приду. Что за пожар, о котором вы говорили?

— Сегодня ночью, ваша милость, загорелся дом бан­кира Мейера, барона Вельдена. Страшный, говорят, был пожар, сам владелец и его жена погибли в пламени.

Пораженный Рауль отпустил лакея, но в то же мгно­вение услышал за собой восклицание Антуанетты и, бро­сившись к ней, увидел жену, лежащую в кресле.

— Вероятно, смерть Мейера так сильно подейство­вала на Валерию,— сказал Рауль, вспыхнув.— Скажи ей, Антуанетта, когда она придет в себя, что тепереш­ний обморок при известии о несчастье, постигшем ее бывшего жениха, есть одно из доказательств, которых она у меня требовала.

— Рауль,— поднимая голову, поспешно сказала гра­финя, старавшаяся привести в чувства подругу,— твои слова доставляют мне случай, наконец, которого я дав­но ждала,— поговорить с тобой откровенно. Я не узнаю тебя с некоторых пор. Ты, такой добрый и великодуш­ный, так жесток относительно Валерии. Сегодня у вас произошла какая-то семейная сцена, которая могла быть причиной ее обморока. Ну скажи откровенно, что во­оружило тебя до такой степени против той, которую ты так любил?

— Я бы очень желал, чтобы ты была права,— ответил Рауль, кусая губы и стараясь подавить слезы, готовые выступить на глазах.— Однако же ты осталась спокой­на при известии, которое должно было произвести на те­бя такое же впечатление, как и на Валерию. Ты должна согласиться с тем, что чувствует каждый муж, находя в чертах своего ребенка живой портрет человека, играв­шего таинственную роль в жизни его жены, и увидев, что она падает в обморок при известии о его смерти.

— Рауль, тебя увлекает ревность,— строго проговори­ла Антуанетта.— Можешь ли ты действительно предпо­лагать, что эта чистая душа способна на такую гнус­ную против тебя измену? Стыдись! Валерия была взвол­нована, когда я вошла. Если ты ей сказал нечто подоб­ное тому, что я сейчас слышала, то, полагаю, это достаточная причина лишиться чувств.

Глубокое убеждение, которое слышалось в голосе и светилось в глазах графини, произвело благотворное впечатление на Рауля. Ничего не отвечая на ее слова, он прижал к своим губам руку невестки и ушел.

Беседа Рауля с Гильбертом не успокоила его. Жес­токость Самуила относительно жены ужаснула его. Уз­нав, что молодая женщина спасена, он вручил этому проходимцу крупную сумму денег, прося его позаботить­ся о Руфи и ее ребенке, и всегда, когда нужно, обра­щаться к нему.