Book.

Отец фон-Роте, внимательно следивший за измене­нием его выразительной физиономии, вздохнул свободно.

— Я с радостью вижу, сын мой, что к вам возвра­щается спокойствие,— сказал он, пожимая руку гра­фа.—- Позвольте же предложить вам другую сторону вопроса. Вы — не только жертва. Смерть ребенка ста­вит серьезное обвинение против Рауля. Несчастная слу­чайность, которая бы возбудила сострадание к отцу, яв­ляется преступлением, коль скоро тайна обнаружится. Как бы ни был виновен банкир, он может возвратить Раулю сына здоровым и невредимым, а ему взамен вы дадите лишь труп, вы...

Он остановился, так как в кабинет вошел доктор Вальтер.

— Продолжайте, отец Мартин, доктору все извест­но. А вы, доктор, скажите ваше мнение. Находите ли вы возможным умолчать о таком преступлении, как пре­ступление Мейера?

Отец Мартин снова повторил все, им уже сказанное, и заключил словами, что, по его мнению, процесс этот был бы позорным для обеих родовитых семей.

Доктор, внимательно выслушав представленные до­воды, после минутного, но глубокого раздумья, сказал Рудольфу:

— Да, граф, как ни возмутительна мысль, что пре­ступник избежит наказания, но я не могу не присоеди­ниться к мнению отца фон-Роте. История эта так запу­тана, а честь обеих семей и память покойного графа настолько пострадают при ее огласке, что не знаю, есть ли основания рисковать? К тому же у князя есть вто­рой сын, а лета его и княгини дают надежду на много­численное потомство, стало быть, вопрос о прекраще­нии рода не существует. Что же касается похищенного ребенка, то он — банкир Вельден, миллионер, и ничего не теряет кроме титула.

Антуанетта побледнела и в волнении, но не вмеши­ваясь, следила за переговорами. С тревогой поглядыва­ла она на мужа, возбужденно ходившего по кабинету. Вдруг тот остановился.

— Есть обстоятельство, о котором вы не подумали. Допустим, что я уступлю вашим доводам, но можете ли вы предположить, что родители согласятся оставить своего ребенка в руках этого лукавого человека, кото­рый и украл-то его, быть может, для того, чтобы вы­местить оскорбление, нанесенное ему самому.

— Нет! — крикнула графиня.

— О, нет! — энергично вторил ей отец Мартин.— Я могу засвидетельствовать, что Эгон счастлив, окру­жен любовью и заботами, да и сам он любит банкира так горячо, как только ребенок может любить отца, всегда снисходительного и доброго. Позвольте тоже оп­ровергнуть ваше обвинение Мейера в лукавстве. Увле­ченный страстями, он совершил преступление, о кото­ром сам скорбит, и всячески старается загладить его. Не знаю, известно ли вам, что Рауль соблазнил жену банкира, последствием чего был ребенок. Сначала Мейер выгнал ее, но потом простил ее, снова принял в свой дом и узаконил ее ребенка, которого воспитывает как своего собственного. На это способен лишь человек с высокой душой.

В то время как в кабинете решался этот важный вопрос, Рауль и Валерия сидели у постели Амедея. Очнувшись от продолжительного обморока, княгиня тот­час позвала мужа и бросилась в его объятия. Мрач­ное отчаяние Рауля пугало ее, и никогда молодые суп­руги не были так близки между собой, как в эту мину­ту тяжелого испытания.

— Ах, как жить с укором в душе, что убил невин­ного,— прошептал князь.

— Дорогой мой, Господь видит твою скорбь и со­жаление. Он знает, что подобного намерения не было в твоем сердце,— утешала его Валерия.— А теперь по­йдем к Амедею. Каждая минута, проводимая нами вда­ли от него, кажется мне преступлением.

Теперь оба они, удрученные горем, склонились над постелью маленького страдальца. Он лежал в полуза­бытье, с закрытыми глазами и тяжело дышал. С мучи­тельной тревогой они следили за каждым вздохом и движением ребенка, искаженное муками лицо которого уже носило печать смерти. Они не думали больше о сделанном открытии, что Амедей для них чужой и что он сын человека, причинившего им все это зло, забы­ли они, что их собственный сын здоров и невредим. Вся любовь и все помыслы их сосредоточились в этом «чужом», которого в течение шести с половиной лет они растили как своего сына. И вот он лежит теперь, сраженный пулей и рукой, всегда отечески ласкавшей его. Эти долгие, часы томительного бдения доказали им, что заботы и взаимная любовь связывают людей точ­но так же, как и узы крови, если не крепче.

Около семи часов вечера Амедей пришел в сознание.

— Папа! — прошептал он, страдальчески беспокой­ным взглядом смотря на князя.

Этот взгляд и призыв как ножом резанули Рауля по сердцу.

— Я здесь, дорогое мое Дитя,— сказал он, наклонив­шись, и две горькие слезы упали на лоб ребенка.

— Ты плачешь, папа? — тревожно спросил Аме­дей.— Не плачь, ведь ты же не нарочно это сделал,— утешал он, гладя рукой по щеке князя.— Ты же не знал, что я, несмотря на твое запрещение, войду, не постучав. Я не видел тебя со вчерашнего дня и так хотел посмотреть на тебя в полной форме в кабинете.

Рауль не в силах был отвечать и поцеловал его в щечку.

— Ты, мама, не плачь,— продолжал Амедей, протяги­вая другую ручку Валерии.— Теперь мне уже не так боль­но... Когда я выздоровею, я всегда буду послушным.

Подавляя рыдания, молодая женщина обняла ре­бенка.

— Да, ты выздоровеешь, дорогой мой, и мы будем счастливы. Но ты горишь, не хочешь ли пить?

— Да, дай мне попить чего-нибудь очень холодного.

После этого ребенок снова впал в забытье, но это

спокойствие было непродолжительным.

— Папа, папа, я задыхаюсь,— стонал он, мечась по постели.

Рауль приподнял тяжелые занавеси и открыл окно. Чистый воздух, лучи заходящего солнца ворвались в комнату.

— Поднеси меня к окну, я хочу больше воздуха, хочу поглядеть в сад,— сказал ребенок, протягивая ру­ки к окну.

Рауль поднял его и подошел с ним к окну. Кудрявая головка мальчика лежала на плече князя. С минуту он смотрел унылым взглядом на зелень, но вдруг вы­тянулся, широко раскрыл глаза, с выражением ужаса он ручкой ухватился за шею князя.

— Мама, папа, помогите, мне страшно! Ах. Все тем­неет,— проговорил он слабеющим голосом.

Тело его судорожно дернулось, глаза закрылись и маленькая ручка повисла. Все было кончено. Шатаясь, как пьяный, Рауль положил тело на диван, а Валерия, рыдая, упала около него на колени.

— Доктора! — глухим голосом прошептала Валерия. Но едва Рауль сделал несколько шагов к звонку, как в глазах потемнело, и он без чувств рухнул на ковер.

Два часа спустя, все члены семьи, кроме Валерии, которую доктор увел в ее спальню, собрались в комна­те почившего. Рауль сидел в кресле, и его красивое лицо, бледное, как воск, выражало мрачное уныние.

— Так ты окончательно решил не начинать процес­са и не требовать своего ребенка? — спросил Рудольф, со страданием глядя на изменившееся лицо зятя.

— Мое решение неизменно по многим причинам. Ни­когда имя моей непорочной жены не будет таскаться по судам, я не допущу, чтобы пошлая толпа с любо­пытством рылась в ее душе. Кроме того, твоя честь и честь твоего покойного отца заставляют меня держать­ся этого решения. А сверх всех названных причин, я нахожу возмутительным делать из этого не остывшего детского тельца предмет скандального процесса. Бед­ный Амедей. Он жизнью заплатил за те несколько лет, что пользовался, помимо своей воли, нашим именем и любовью. У меня не хватит духу отречься теперь от ребенка, который в минуту смерти назвал меня отцом и из любви ко мне старался утешить дивным словом про­щения: «Папа, ты ведь не нарочно это сделал». Но я хо­чу иметь объяснение с его недостойным отцом, отвергнув­шим своего сына, спросить о цели его гнусного поступка и показать ему результаты. Отец фон-Роте, будьте добры, напишите ему тотчас же и попросите приехать сюда без­отлагательно, но не говоря о причинах этого приглашения.